Первое, что он увидел, зайдя в бар, была сутулая спина писателя. Писатель сидел на углу за стойкой на высоком длинноногом стуле и рассказывал бармену Саше о новых возможностях информационной эпохи.

— Смотри. — Писатель достал из красной пачки «Голуаз» сигарету с золотым ободком вокруг фильтра и положил ее рядом с белой чашкой черного кофе. — Практически из любой точки земного шара через спутниковый карманный телефон размером чуть больше этой пачки, — он ткнул в «Голуаз», — ты входишь в Интернет. Если просто письмо или любая текстовая информация, то можно через компьютер типа «Палм-топ» или «Пилот» какой-нибудь — это все умещается в кармане. Если у тебя «Ноут-бук» небольшой — побольше карманного, ну как большая тетрадь, — можно, скажем, видеоклипом управлять. Все параллельно! Оператор в Новой Гвинее снимает крокодилов, одновременно режиссер в Атланте монтирует картинку, в это время звук мастерингуется в Лондоне, на Эбби-роуд, а ты пишешь текст в деревне Ленинские Ходунки, прямо на заброшенном тракторе. А музыку — Мумий Троль какой-нибудь во Владивостоке, в рыбацкой лодке или в перевернутом «Лэнд Крузире». И через час твои крокодилы поют, пляшут и летают по MTV во всем мире, в Стокгольме уже наступило утро и печатают компакт-диски — с текстами и партитурой, в Турции с ночи шьют первые кожаные куртки «Аллигатор» и варят гумки «Крокодил», из Болгарии на Горбушку уже пошла фура с пиратскими копиями, а Мэрлин Мэнсон достает из несессера свой походный пинцет, чтобы вырвать последние три волоска из… не знаю, где у него чего, — от досады. И при этом в Гринпис и Эмнести Интернэшнл уже лежат жалобы от жлобов-крокодилов, что их тут так пиздят, так пиздят… и гринписовское судно «Рэйнбоу Уориер» снимается с якоря, чтобы защитить в Новой Гвинее крокодилов от наглого пиздежа и лишить работы десять тысяч аборигенов, которые последние три тысячи лет только тем и занимались, что пиздили крокодилов. Потому что больше пиздить нечего — отверток у них на заводах нету.

Писатель поднес сигарету ко рту и удовлетворенно закурил.

Саша задумчиво поморгал и спросил:

— А что, в Новой Гвинее водятся крокодилы?

— Крокодилы водятся везде, — отрезал писатель. — Вон, включи ОРТ, какой-нибудь концерт к восьмисотпятидесятилетию последних дней «Ласкового мая» — одни крокодилы. И пляшут и поют. Только что не летают. — Тут он обернулся и заметил Джинна: — Привет, кофе будешь?

— Я бы лучше пивка…

— Пивка так пивка, давай за столик пересядем, расскажешь, как сам.

Они пересели за стол и некоторое время молчали.

— Как твоя книга? — спросил наконец Джинн.

— Какая книга? А почему ты спрашиваешь?

— Я так понял, что ты какую-то книжку пишешь…

— Какую-то?! — возмутился писатель. — Да я самую лучшую на свете книжку пишу. Только тяжело это — писать самую лучшую книжку. На бумаге ни хрена не получается. Не интересно. А без интереса я работать не люблю. И вообще работать не люблю. Поэтому я и писатель. Я ее в голове написал сразу. Всю и целиком. За десять минут. Я знаю, чем она кончится, знаю, что в середине. Знаю, что в ней хорошо и что плохо. А когда все уже знаешь — особенно, что хорошо и что плохо, — не интересно. Заставляю себя, буквально. Даже не словесно — буквально. Делаю себе по три предложения в день. А принимаю только одно. Вот вчера наконец еле-еле выпустил джинна из кувшина. Ну никак не шел джинн, понимаешь?

— Какого джинна из кувшина? — ошарашенно спросил Джинн.

— Альтер эго. Ты же Джинн?

— Джинн, — сказал сбитый с толку Джинн.

— Ну и вот. А ты — это я, а я — это ты, а ты — это он, и мы, типа, все вместе. Знаешь песню про моржа?

— Нет. Про какого моржа? А при чем тут я? — спросил Джинн, а сам подумал: не писатель ли наслал на него сегодняшнего дядьку?

— Как при чем?! — возмутился писатель. — Ты же прототип главного героя, ты что, забыл? Ты же сам согласился! Помнишь вчера, у тебя дома?..

— Ну, — Джинн замялся, — я, честно говоря, был не вполне трезвый…

— Ты что, вообще ничего не помнишь? Ты помнишь, что мы с Гришаном и еще каким-то перцем у тебя зависали?

— Ну, помню, конечно…

— Помнишь, меня твоя квартира приколола, ну и вообще все?

Джинн улыбнулся и, чтобы как-то поменять тему разговора и прояснить дядьку, спросил:

— Про что книжка-то?

— Да я же тебе рассказывал. Зря, конечно, рассказывал, но я же тогда еще не знал, что ты будешь главным героем. А теперь не скажу. Не имею права. Но вообще-то имей в виду, что ты — положительный герой. А положительные герои не напиваются до беспамятства без всякого повода — это же коммерческая книжка!

Джинн глотнул пива, и тут с ним случилась нелогичная странность. Вместо памяти о дядьке и вообще интереса к этой теме от влитого в горло пива вдруг всплыла из глубины души комком к кадыку его недавняя тоска, вытесняя вместе с дядькой все на свете, и захотелось плакать.

— А у меня проблемы, — неожиданно для самого себя сказал он.

— Какие еще проблемы? — вкрадчиво поинтересовался писатель. — С возлюбленной твоей любовью виртуальной?

— Откуда ты знаешь?

— Живу давно. Да ладно, у тебя на лице все написано. Все романтические чувства. Ну что там за проблемы-то? Она, кажется, американка?

Джинн кивнул.

— Ну и чего ты грузишься? — Писатель лениво откинулся на спинку грубого деревянного стула. — Ну, американка, были друзья, то да се, мутили чего-нибудь вместе, потом эта война в Сербии… Она тебе пишет, мол, я — патриотка, великая американская армия-освободительница, долой антигуманную диктатуру Милошевича, да здравствует гуманная диктатура НАТО и ядерный мир во всем мире. А ты, чего доброго, пытался подбить ее взломать какой-нибудь сайт в Пентагоне… Ты что, дурак, что ли? Себя поставь на ее место. Хочешь из порядочной девушки сделать Зою Космодемьянскую, да еще так, чтобы она свои конюшни поджигала, а не вражеские…

— Откуда ты знаешь?!

— Я же книжку про тебя пишу, мне положено. — И писатель начал гундосить, подражая стереотипам то ли несуществующих литературных критиков, то ли каких-то неведомых продюсеров. — Война разбросала влюбленных по разные стороны баррикад. Страдают оба и мучаются. Не спят ночей на мокрых февральских подушках. Разлука длится всегда. Классный сюжетный ход, хоть и избитый, но работающий безошибочно, — мировые процессы наступили на судьбы простых хороших людей. Страдания народов отражены в сопливой слезе неисполненной любви конкретного человека. Звучит коммерческая траурная музыка. И ей не стать домохозяйкой, а он не будет храпеть с газетой на диване. Их мальчик в восемь лет не привяжет консервную банку к хвосту соседской кошки, а девочка в семнадцать не сторчится на Герасиме до состояния му-му. И когда его найдут на скамейке электрички в депо — с открытым оскалом улыбки и мгновенно остановившимся от инфаркта сердцем, — ему будет шестьдесят четыре, и жизнь его будет испорчена совершенно другой женщиной. — Писатель выдержал эффектную паузу, исподлобья поглядывая на Джинна, и уже нормальным голосом заявил:

— Шутка.

В голове Джинна понеслись какие-то смутные воспоминания обо всех угаданных писателем его жизненных эпизодах: квартира от бабушки, кошки, увольнение с работы, Этна, в конце концов, да плюс еще Хоттабыч этот долбанутый. До него начал медленно доходить смысл слов, только что цинично и лениво брошенных писателем в его непостроенное будущее — уж не в качестве ли фундамента брошенных? Он захлебнулся от яростного страха, помрачнел и, сжав кулаки, зло и быстро спросил:

— Чем кончится книжка?

— Не имею права говорить. Тебе тогда тоже будет неинтересно, и ты перестанешь работать, — улыбнулся писатель. — Да ты не психуй, не психуй, — заметив состояние Джинна, заволновался он, — все будет хорошо. То есть в жизни я, конечно, не знаю, а в книжке точно все будет хорошо. Это же коммерческая книжка — я не могу не учитывать вау-фактор. Да и в жизни все будет хорошо. Только если наоборот — минус вау-фактор и жизнь будет не коммерческая. Коммерческие жизни, в отличие от книжек, заканчиваются плохо — полной победой вау-фактора и смертью персонажа. Тебе это не грозит. Ну, то есть почти совсем не грозит. Бессмертие я тебе уже вроде бы обеспечил — и себе с твоей помощью. Так что можем на всю включать вау-факторы, — и он получил совершенно ненужный звонок по сотовому телефону. — Еще пивка?