Гена некоторое время наблюдал за каплями, пытаясь угадать, какая именно из маленьких капель начнет пожирать остальные, чтобы превратиться в большую, и при этом доползет до края стекла, не попав под более крупную. Но угадать было невозможно; это было все равно, что считать баранов, и ресницы Гены стали сами собой слипаться сном.

«Дождь — хорошая примета, путь будет добрым», — подумал он.

Перед закрытыми его глазами всплыло яркое калифорнийское солнце, дрожавшее в мареве горячего песка, сухой ветер пустыни, нежно целующий его шею…

И ветер нес его прочь, на другую сторону континента: промелькнул небесный полупризрачный ледяной город из полупрозрачных слюдяных небоскребов на берегу стеклянного моря-океана; потом понеслись обрывками кадры его полета на ковре-самолете через влажные облака; смущенно улыбавшаяся Дайва: «я тебя именно так и представляла»; перепуганный Хоттабыч, бьющий с неба земные поклоны Биллу Гейтсу; почему-то Пылесос в обнимку с писателем и еще каким-то бородатым улыбчивым чуваком-грибником, которого Гена то ли знал, то ли не знал; и маленькая девочка, которой человек-яйцо объяснял, что слова подобны бумажнику: откроешь, а там — два отделения. Поверх всех всплыл туманом господин Костя, протягивавший Гене «Ваттерман» — на кончике золотого пера набухала красная капля, разрастаясь и чернея, заполняя собой все пространство и время. Сквозь нее на Гену полетели какие-то разноцветные звезды, и все окна картинок сменил скрин-сейвер сна, — стенд бай, Гена, баю-бай, Гена, бай, Гена, бай…

Потому что Гена спал, радости и скука полета остались наяву — в другой, параллельной жизни. Там же остались несовершенными и телефонный звонок родителям, и и-мейл Этне, и размышления о реальности происходящего, и преодоление звукового барьера, и главный вопрос: почему, какого черта Гена понадобился Биллу Гейтсу, да еще настолько, чтобы задействовать все самые исполнительные механизмы планеты? И только курить во сне хотелось так же сильно.

Когда самолет набрал высоту. Гену аккуратно переложили на небольшую кровать в спальном отсеке самолета — он даже не проснулся. Через пять с половиной часов Костя разбудил Гену, чтобы тот принял душ, а после душа нагрузил его новыми дарами: с точки зрения Кости, появление Гены в его обыкновенной одежде перед хозяином всесильной корпорации свидетельствовало бы о его, Костиной, недостаточной внимательности к деталям. Поскольку времени на хождение по магазинам не было, Костя заказал в московских бутиках подходящую, по мнению Кости, одежду и обувь разных размеров: костюмы Нино Черрути, сорочки братьев Брукс, галстуки Валентино, носки и белье Хьюго Босс и туфли Баркер.

«Эх, жалко, рубашки „Пинк“ у нас не в почете и „Черчес“ не сумел достать, — сокрушался Костя, — не успели бы привести из Лондона, а здесь только „Баркер“, „Ллойд“ и „Раппорт“, да „Почетти“ с лоховскими бляхами-мечами — приличной обуви не найдешь».

Старую Генину одежду поместили в небольшой «Самсонайт» на колесиках, специально предусмотренный Костей, туда же Гена определил «десятки». Теперь он путешествовал с багажом.

Пока Гена быстро завтракал, стараясь не особенно налегать на икру, над его головой трудился парикмахер, что вообще-то, откровенно говоря, было не особенно удобно — волосы падали на еду и попадали в рот; а после завтрака ему сделали маникюр — уже пристегнутому, в кресле, когда самолет шел на посадку. В новом костюме Гена себя чувствовал как в футляре. Вся его сонная самоуверенность исчезла в чемодане, вместе с привычной одеждой. Туманность восприятия действительности растаяла с остатками сна, душ обострил нервные окончания для ощущений приближавшегося со сверхзвуковой скоростью почти вчерашнего утра и дня, завтрак придал ему сил для тщательного понимания происходящего, и теперь, наблюдая в чистейшем хрустальном прозрачном воздухе поднимающиеся к его самолету горы, пляжи и синий океан с белой каемочкой прибрежной пены, он нервничал, не зная, чем придется расплачиваться за всю эту роскошь, поданную ему как на блюдечке, и хватит ли у него активов, чтобы обеспечить сделку.

Как только самолет остановился и стюардесса разрешила всем отстегнуть ремни, в него, самолет, вошел толстый смуглый индус в болотного цвета униформе и хрупкая молодая японка в легком белом платьице и кроссовках. Японка говорила по-английски с явным калифорнийским акцентом, изобиловавшим неприятными и резкими звуками «йе». А индус говорил по-английски на хинди — во всяком случае, в звуках, которые издавал он. Гена не разобрал ни одного английского слова. Зато молчаливый американский дядя из посольства, который за всю дорогу не проронил ни слова, моментально нашел с ним общий американский язык: вместе они колдовали над паспортом Гены, вклеивая туда какие-то бумажки и фотографию — очевидно, индус был обо всем предупрежден, потому что у него был с собой клей.

Пока они возились с паспортом. Гене была представлена японка — оказалось, что это личный секретарь Гейтса. Звали ее Соня.

— Пойдемте, — сказала она, беря Генин чемоданчик. — Иммиграционный офицер привезет ваш паспорт, когда они закончат все формальности.

Гена, открыв рот от изумления, сделал робкую попытку взять чемодан сам, но его остановил Костя.

— Ты все-таки не забывай, у них тут полная эмансипация, она может подумать, что ты не хочешь, чтобы она его несла, потому что она женщина, — сказал Костя по-русски и добавил: — Придурки, что с них взять. Но ты все же поосторожней. — И он протянул руку: — До скорого.

— Как, а вы со мной не поедете? — удивился Гена.

— Нет, я возвращаюсь. Все, что мог, я сделал. Дальше тебя курирует Соня. Всех благ.

Расставание с Костей было неприятным сюрпризом. «Впрочем, — подумал Гена, — пропасть они мне не дадут».

Выходя из самолета, он пытался представить, какие машины будут в эскорте на этот раз: наверняка «Ролле-Ройсы», как раз в Калифорнии находился гараж Гейтса с самой большой коллекцией самых пафосных английских автомобилей, старинных и современных, — Гена видел фотографии в Интернете, он бы не удивился, даже если бы их сопровождали нарядные мотоциклисты в белых крагах и шлемах и/или вертолет. Однако машин у трапа было всего две: темно-вишневый MPV «Додж Караван» и скромная белая «Тойота Карина Е» — обе далеко не последних моделей. В «Додже» одиноко скучал водитель, «Тойота» была пуста, и на поле никаких людей тоже не было, если не считать морского пехотинца и двух механиков у переднего шасси «Конкорда». Там же стояла по-военному пятнистая автоцистерна-заправщик.

— Вы, конечно, не курите, — сказал Гена Соне, которая открывала багажник «Тойоты», чтобы положить в него чемодан. — Мы не могли бы зайти в аэропорт? Мне нужно купить сигарет.

— В какой эйеерпорт? — певуче удивилась японка на своем калифорнийском английском, акцентируя слово «аэропорт» с таким надрывом, что внутри этого слова, казалось, не только взлетали самолеты, но и шли какие-то воздушные бои. — Это военный аэродром, здесь нет никакого эйеерпорта.

— А-а. — Тут только Гена заметил, что на поле вдалеке стоят несколько истребителей и что их «Конкорд» — единственное здесь гражданское воздушное судно. — Это военная база, да?

— Ну, что-то вроде.

— Тогда здесь должен быть магазин…