Утро, в которое Гена с трудом разлепил глаза, принесло ему почтовое отправление.

В конверте без марки он обнаружил приглашение на беседу на фирменной серенькой блеклой открытке приглашавшей организации — на четверг. Четверг был завтра, и Гена, привыкший на старой квартире родителей, где он до сих пор был прописан, спускать в унитаз военкоматовские повестки, решил приглашение отклонить, хотя пригласитель был явно поглавнее военкомата. И прислал свое приглашение на правильный адрес. Однако последовавший сразу вслед за письменным приглашением телефонный звонок заставил Гену факт получения приглашения подтвердить и приглашение принять, хоть он и пытался его отодвинуть, нелепо мыча вымученные причины. В ответ обещали его долго не задержать и на предложенных сроках посещения Геной учереждения настояли.

По дороге в учереждение Гена выкупил билет на самолет, заказанный вчера по телефону, купил в обменном пункте справку на вывоз оставшейся валюты и в назначенное время подошел к нужному зданию, фасадом выходившему на Большую Лубянку. Нет, не к хорошо известному голубому особняку на улице Дзержинского, а ближе к тому месту, где раньше было маячил памятником сам Дзержинский, — прямо у светофора, рядом с сороковым гастрономом, который «Седьмой Континент». У Гены был на бумажке номер дома, а на самом доме номера не было. Собственно, и дома как такого не было — была узкая фасадная стена с входными дверями, без окон. Гена вычислил ее методом исключения, побродив некоторое время туда-сюда. Впрочем, основательно ошибиться он бы не смог, даже если бы очень захотел — организации, в которую его пригласили, сплошняком принадлежали почти ли не все здания на несколько кварталов в округе.

— Геннадий Витальевич? — неожиданно спросили его.

— Да, — ответил Гена, разглядывая выросшего как из-под земли неопределенного возраста человека в неопределенном костюме с единственным ярким пятном внешности — в лацкане пиджака неопределенного человека сиял значок: белые буквы на ультрафиолетовом с инфракрасным фоне: «Если хочешь похудеть — спроси меня, как?!»

— Николай Алексеевич, — утвердительно кивнул человек. — Пойдемте.

Гена покорно последовал за хорошо знающим, как ему похудеть, человеком в неприметные затемненные стеклянные двери, которые отделяли внутренность здания от наружности улицы, как брошенная тень отделяет свет и несвет, а зло смерти — жизнь и нежить: паркет здания начинался сразу за асфальтом тротуара, без всяких предисловий, переходов и полутонов в виде подъезда, крыльца или хотя бы ничтожной ступени.

«Интересно, а как же они зимой-то?» — подумал Гена.

Николай Алексеевич предъявил стоявшему за дверями милиционеру служебное удостоверение, а потом протянул какую-то бумажку.

— Пропуск. — Он кивнул на Гену и попросил его предъявить милиционеру паспорт.

Внутренность здания, имевшего такой скромный и неприметный наружный вход и фасад, очень удивила Гену — ввысь на неизмеримое количество метров уходил потолок, где-то там наверху увешанный гирляндами хрустальных люстр; во все стороны, пока хватало глаз, простирался мраморный зал с темно-красными, как спекшаяся кровь, гранитными колоннами, украшенными псевдозолотыми лавровыми венками и советской символикой, со стен нависали громоздкие картины соответствующих сюжетов, а высоченные светлого дерева резные двери закрывали какие-то другие невероятные залы. Несоответствие внутреннего и наружного напомнило Гене недолгий дворец его собственной квартиры и даже на мгновение навело на крамольную мысль, что если не нынешним хозяевам, то уж создателям этого здания точно были подконтрольны заграницы трех измерений.

— Это наш старый клуб, — сказал Николай Алексеевич. — Простите за некоторую экстравагантность, просто здесь прохладно и тихо. И не помешает никто. Времена сейчас сами знаете какие — трудно с помещениями. На Кузнецком у нас приемную взорвали, идиоты. Да еще кондиционер сломался в моем кабинете. Там солнечная сторона — находиться совершенно невозможно, такая жара. Никогда такого в Москве не было. Как вы считаете, это долго продлится?

— Не знаю, — осторожно сказал Гена. «Так просто, о погоде пригласили поговорить», — ухмыльнулся он про себя.

Они зашли в огромный полутемный зал, на сцене которого белел киноэкран. Их голоса тонули в мягкой обивке кресел.

— Садитесь, — предложил Николай Алексеевич таким тоном, как будто это был его кабинет.

Они сели на соседние ряды так, что Николай Алексеевич оказался в небрежной позе обернувшегося через поджатую ногу и облокотившегося на спинку режиссера, а Гена — скромного, сидящего «смирно» зрителя. Николай Алексеевич положил на подогнутую ногу какую-то бумажку из кармана и перешел к делу:

— Расскажите о себе.

— Что рассказать-то?

— Ну, все — с самого начала. Видите, я никакого протокола не веду, встреча у нас, можно сказать, неформальная, так что начинайте с начала — родился, учился, жил, работал и так далее. — И он незаметно для Гены нажал в кармане пиджака кнопку записи на диктофоне. Через прореху кармана шнур выносного микрофона диктофона вел в петличку лацкана пиджака, где сам микрофон был прикреплен прямо к защелке жестяного «гербалайфовского» значка, который кроме маскировки микрофона служил ему еще и усиливающей мембраной.

— Ну. — Гена начал коротко рассказывать, не перебиваемый собеседником даже для мелких уточняющих вопросов. Он просто внимательно смотрел на Гену, вот и все. Когда Гена дошел до настоящего времени, чтобы объявить свою незанятую беззаботную безработность, Николая Алексеевича, видимо, озарила какая-то мысль, и он достал из внутреннего пиджачного кармана телефонную трубку, настолько громоздкую, что непонятно было — то ли это старинный сотовый телефон, то ли бесшнурный городской.

— А девушка у вас есть? — спросил он, набирая номер на телефоне.

«Тебе-то что…» — подумал Гена, а вслух сказал:

— Ну, как бы так, чтобы совсем постоянно — нет.

— Минутку. — Очевидно на том конце провода приняли звонок. — Дима, здраствуй, это Николай Алексеевич. Нет, я просто хотел тебя спросить, помнишь наш разговор об этом мальчике? О каком мальчике… о хакере, с Кутузовского. Да. Почему бесполезно о нем говорить? На ПМЖ? Куда? Ну, хотя бы в какую страну? А кто знает? Ладно, а как, ты говоришь, его звали? Как это — не знаешь? А Руслан? Через Александра? Ну, хорошо, я позвоню Александру. Что значит — его нет, он что, тоже уехал? Что значит — что-то вроде? Как это — добыковался? Я не понимаю… — Он бросил взгляд на Гену и уже, вероятно, пожалел, что демонстративный разговор состоялся при нем, потому что стал его, разговор, заминать. — Ну, кличка была у него, у этого мальчика? Все Александр… А что, ты говоришь, с Александром-то? Ладно, все равно ничего не понимаю. А к вам я завтра по любому собирался — заеду. Сейчас говорить не могу, до завтра. — И он нажал отбой.