— Скажите, — сказал ей Джинн, — вот если бы я был волшебником и мог исполнить любое ваше желание, вы бы что попросили?

Дама посмотрела на них с недоверием.

— Мы с телевидения, — поспешно объяснил Джинн, — проводим социологический опрос. Перед выборами.

— С телевидения? — переспросила дама, но, изучив Хоттабыча, очевидно, поверила. — А я вам так скажу, мальчики, вы молодые еще, не понимаете. А я хочу, чтобы снова все по-прежнему было. Чтобы молоко по шестнадцать копеек. Пусть у меня зарплата была девяносто рублей, я на «скорой помощи» фельдшером работала, — я все могла себе позволить! И отдыхать на юг к родственникам каждый год ездила. Больше не надо мне ничего. Только чтобы кончить этот цирк ходячий! А мы при Брежневе хорошо жили!

— Зачем же все обратно? — искренне удивился Джинн. — Хотите молоко по шестнадцать копеек — пожалуйста! Только ведь не все обратно хотят. Вот если вам миллион долларов, да плевать вам будет, почем молоко. Хотите миллион долларов? Зачем же Брежнева?

— Потому что плохо, — разгорячилась дама. — Пенсия была бы нормальная, праздники. Я вчера по телевизору видела — вон в Китае люди веселятся и радуются. А я тут не от хорошей жизни спекулирую. Это вам тут про Брежнева рассказывают. А мы жили! Хоть и трудно, но радостно. И все было. А теперь что? Один сплошной цирк ходячий. Радости никакой. И не нужен мне ваш миллион — убьют за него. Соседа у меня убили — чеченцам квартиру сдавал. Цирк ходячий. И не надо мне. Вы не понимаете, а счастья нет, как сейчас. А мы радовались. И про завтрашний день не думали! Мне только б как было — и больше ничего мне не надо!

— Бабуль, «Клинское» есть? — К даме подошла компания молодых людей.

— Есть, есть, родные. По девять рублей. — И она отвлеклась на сделку.

— Видишь, какое разное представление у людей о счастье? — пожаловался Джинн Хоттабычу, отходя в сторону и закуривая.

— А что тебе до их представлений? — удивился Хоттабыч.

Джинн хотел было ответить, но на закуренную сигарету, как раненный мотылек, подковылял к Джинну неопрятного вида с похмелья мужик.

— Командир, слышь, братишка, дай курить, — вежливо обратился мужик.

Джинн протянул мужику сигарету.

— Шею чего-то ломит, — принимая сигарету, пожаловался мужик из благодарности, явно рассчитывая вместе с сигаретой получить еще и разговор. — То ли замерз ее в пизду, не то хуй его знает.

Хоттабыч с недоумением посмотрел сначала на мужика, а потом на Джинна.

— Что он сказал? — спросил он.

— Ничего не сказал, — ответил Джинн, уже жалея, что они приперлись в такое людное место. — Продуло его. Давай на лавочку сядем.

И они сели на скамейку. Хоттабыч молчал, а Джинну почему-то было неудобно сразу лезть с просьбами.

— Как ты в кувшине-то оказался? — спросил он наконец.

— Мой долг перед тобой велик, — неторопливо и спокойно начал Хоттабыч, не раскрывая рта, так что Джинн слышал его где-то внутри себя, — и потому я не могу не рассказать тебе об этом скорбном происшествии во всех подробностях и мелочах, которые ты, возможно, захочешь узнать. Но если кто-нибудь на этой земле услышит об этом от тебя, как бы ни были велики твои передо мной заслуги, я убью тебя и душу твою сам отнесу в царство смерти!

После такого вступления Джинну совершенно не хотелось больше слушать Хоттабыча, но голос продолжал звучать в нем:

— Знай, о лучший из людей, что в былое время, о котором книги ваши врут, а камни молчат, я обитал во дворце Горы Облаков, над городом Вавилоном, в саду Ирема, как и многие бежавшие Божьей кары, когда рушилась Башня. Нам, погребенным в одной из ее комнат, не было дороги обратно на землю, но и небо не могло нас принять, ибо в гневе было небо. Так мы остались — многие мы, рожденные в одном языке, но ставшие разными словами, — между небом и землей, призванные служить вечными посланниками от одного к другому, пока сами не обратимся в камни.

Хоттабыч замолчал, щурясь на сфокусированное в золотой фигуре Георгия Победоносца отражение солнца. Джинн не был силен в истории, но даже в его представлении Соломон вроде бы был позднее Вавилонской башни.

— А Соломон? — спросил он.

— Сулейман, сын Дауда, мир с ними обоими, — величайший из бессмертных людей, принадлежащий к потомкам царей человечества великанов, — как бы пояснил Хоттабыч. — Такие люди возвращаются сюда один раз в тысячи лет. И суждено бы ему владеть мудро миром, кабы среди жен его была найдена одна из избранных и подобных ему, царской крови. Чтобы ее земное имя несло в себе покой и святость, небесное имя было подобно вулкану и была б она великой дщерью великих царей. А как не было среди них такой, то и владычество его хоть и было огромным — но неполным. И никакое его богатство не могло насытить его и никакая власть. И потому Сулейман собирал себе жен по всему свету, среди людей и духов, но не мог найти ту. И везде были его гонцы.

И вот некто Яръярис, сын Реймоса, сын Иблисов, тайно пошел к Сулейману и уверил его, что я имею благосклонность к девице, которая одна будто бы и есть та самая для него, и укрываю ее от него и готовлю злые козни на гибель царю. Ядовитый язык может очернить самые высокие помыслы, и так случилось, что Сулейман — на нем да почиет мир! — внял голосу Яръяриса и призвал меня. У меня действительно была родственница, Бедна-аль-Джемаль, блиставшая несравненной красотою и многоразличными дарованиями. Дива, джинния, она принадлежала к правоверным джиннам, и я предложил ему ее в жены. Я сказал ему, что нет во мне ему никакого зла и тайны против него тоже нет. По написанному, он не должен был себе получить, которую искал, ибо время его на этот раз еще не пришло. Но Сулейман осерчал, не принял девицу, не стал меня слушать и, имея власть, повелел схватить меня, посадить в медный кувшин и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я пробыл там до Страшного суда. И если бы не ты, ведомый своими создателями, быть бы сему.

— А что же Яръярис? — вежливо поинтересовался Джинн.

— Яръярис несет в мир семя Иблиса и искал близости Сулеймана. Но Сулейман по мудрости не допускал его. После наущения он должен был стать ему близок — но мне ничего не известно об этом дальнейшем, ибо я был погребен в пучину вод и столетий, пока ты не освободил меня… Знаешь, что я думаю? — неожиданно закончил Хоттабыч.

— Что?

— Я знаю, как отблагодарить тебя!

— Ну?

— Я тебе отдам Бедну-аль-Джемаль, и будет счастье!

— А… — осторожно сказал Джинн, — она разве не это… ну, типа жива еще, что ли?

Хоттабыч выглядел обиженным и злым. Он не стал отвечать, но по его виду было понятно: сомнение в живости бедной аль-Джемаль было ему крайне неприятно.

— А если она мне не понравится? — спросил Джинн. При этом простом вопросе с Хоттабычем случилось волшебство неприятного свойства: он как бы вырос в два раза, в длину и в ширину, и начал рябить, как картинка в телевизоре. Джинн испуганно оглянулся: как прореагировали окружающие на неприятное Хоттабычевское волшебство? — и земля ушла у него из-под ног. Волшебство случилось не только с Хоттабычем. Никого и ничего вокруг них не было. Исчезли люди, исчезли машины и дома, пропал город, пропала страна и весь мир вокруг них пропал. Остался только белый свет, но и тот как-то померк и ссерился.

Они стояли одиноко среди пустой сероты, и внутри Джинна звучали слова Хоттабыча.

— Как ты смеешь подвергать сомнению несравненную красоту и достоинства величайшей из джинний?! Ты, смертный червь, не достойный и кончика ее иглы, если бы не моя благодарность к тебе за свободу! Лучше бы мне не слышать таких слов, а доживать свои дни на дне морском! Ибо воистину Сулейман, мир да почиет на нем, повелел мне быть там до Страшного суда, и раз я слышу то, что я слышу, раз я слышу, как ничтожный человек отвергает лучшее, что есть в этом мире, — верно, что Страшный суд уже вершится надо мной!

Голос Хоттабыча смолк, а сам он как бы смешался с серой мглой, в которой стоял Джинн.

«Страшный суд, — подумал он, — это ведь и есть конец света».