Одним махом этот тип выхватил из-за пояса брюк короткоствольный пистолет и поднял его. Хани увидела, как наркоман с безумными глазами дважды выстрелил, и из ее горла вырвался страшный вопль.

Дэш скрючился и начал медленно и неуклюже оседать на землю. В окутавшей ее тошнотворной серой дымке все вокруг вдруг потеряло реальные очертания. На дне узкого тоннеля расплывчатым ярко-желтым пятном лежала женщина; швырнув ее наземь, наркоман скрылся, оставив сумку валяться у ее ног.

Рука Дэша опустилась на растрескавшийся тротуар. Хани видела обнаженное запястье, широкую ладонь. Всхлипывая, словно раненое животное, она стала подползать к нему на руках и кровоточащих содранных коленях. Пробиваясь сквозь серую дымку, она говорила себе, что все будет хорошо. Ведь всего несколько секунд назад она помахала ему рукой. Ничего этого на самом деле не было, ведь не мог же такой кошмар произойти просто так, ни с того ни с сего! Такие вещи не могут происходить так молниеносно, и потом, должно же быть хоть какое-то предзнаменование.

Она едва слышала крики членов съемочной группы, бежавших с противоположной стороны улицы. Она видела только эти пальцы ее мужа, скребущие ногтями асфальт.

Хани поднялась на колени рядом с Дэшем, содрогаясь всем телом от вырвавшихся рыданий.

— Дэш!

— Хани… Я…

Схватив мужа за руки, она повернула его так, чтобы голова и плечо легли ей на колено. По его груди стало расплываться большое пятно, похожее на детский рисунок солнца с лучами. Она вспомнила, что в одном из фильмов у него была такая же рана, но название фильма вылетело из головы.

Взяв его лицо в ладони, она рыдая прошептала:

— Уже можно встать. Пожалуйста, Дэш… Пожалуйста, встань…

Веки его затрепетали, губы зашевелились.

— Хани…

Он выдохнул ее имя со страшным хрипом.

— Не говори ничего. Господи, пожалуйста, только не говори…

Его глаза впились в ее лицо, глаза, полные любви и побелевшие от боли.

— Так я и знал, что… разобью… твое… сердце, — задыхаясь, выговорил он.

И его лежащая на асфальте рука безвольно разжалась.

У нее вырвался нечеловеческий, душераздирающий вопль. По траурно-черному асфальту растеклась ярко-красная кровь. На нее смотрели его глаза, широко раскрытые, но невидящие.

Один из членов группы дотронулся до нее, но Хани сбросила его руку.

Она баюкала на коленях голову своего мужа, гладила щеку,

укачивала его и шептала:

— Ты… поправишься. У тебя же все в порядке… Мой дорогой… Мой родной… ковбой.

Его теплая кровь уже насквозь промочила юбку, и бедра стали липкими. А она все укачивала его:

— Я люблю тебя, дорогой мой. Я… буду любить тебя… вечно. — Зубы лязгали, все ее тело била крупная дрожь. — Ничего плохого не случится. Ничего. Ты же герой. А герои никогда…

Хани покрывала поцелуями его лоб. Концы ее волос погружались в его кровь; вкус крови ощущался на губах. Хани шептала, что он не должен умирать. Это она должна была умереть вместо него. Это она должна была занять его место. Бог должен это понять. Сценаристы все исправят. Она гладила его волосы. Целовала его губы.

— Хани… — Один из мужчин прикоснулся к ее плечу. Она подняла голову с искаженным от ярости лицом:

— Убирайся! Убирайтесь все! С ним все в порядке!

Мужчина покачал головой, щеки его были мокрыми от слез.

— Хани, ничего не поделаешь, Дэш мертв.

Она крепче притянула голову мужа к своей груди и прижалась щекой к его волосам. Она говорила и говорила, не в силах сдержать поток слов:

— Вы ошибаетесь! Как вам непонятно? Герой не может умереть! Он же не может, глупцы! Нельзя нарушать правила! Разве вы не знаете? Герои никогда не умирают!

Потребовались три санитара, чтобы оттащить ее от безжизненного тела Дэша Кугана.

В комнате было душно, но Хани лежала на постели, завернувшись в старую кожаную куртку Дэша. Под курткой чулки прилипли к ногам, а черное платье, надетое на похороны, взмокло от пота. Она зарылась лицом в воротник куртки. Он хранил запах Дэша.

Ее шеи мягко коснулись концы чьих-то волос, но Хани не обратила на это внимания. Пришла и ушла Лиз. Она принесла тарелку с едой, которую Хани не могла есть, и пыталась уговорить ее провести несколько недель в бунгало на побережье, потому что ей не следует оставаться одной. Но Хани хотелось остаться одной, потому что тогда она могла бы ощутить Дэша.

Она плотнее завернулась в куртку и крепко закрыла глаза.

«Поговори со мной, Дэш! Дай мне почувствовать тебя. Ну пожалуйста, прошу тебя, дай мне почувствовать тебя, потому что я знаю — ты не ушел!»

Хани старалась отогнать прочь все мысли, чтобы Дэш мог говорить с ней, но по телу прокатилась волна такого черного ужаса, что хотелось закричать. Ее рот под мягким воротником приоткрылся.

Она не заметила, как кто-то вошел в спальню, пока не почувствовала, что рядом с ней прогнулся матрац. Ей хотелось выгнать всех их вон, чтобы ее оставили в покое. Они не имели права вторгаться в ее жизнь!

— Хани! — Мередит позвала ее по имени и заплакала. — Я… я хочу попросить у тебя прощения. Я так тебя ненавидела, была так ревнива и мстительна! Я знала, что так нельзя, но ничего не могла с собою поделать. Все… все, чего мне хотелось, — это чтобы папа любил меня, а он вместо этого любил тебя.

Хани не хотелось выслушивать откровения Мередит — ей нечего было ответить. Она поднялась на постели и присела на краю кровати спиной к Мередит, завернувшись в кожаную куртку мужа.

— Он любил и тебя, — ответила Хани деревянным голосом, зная, что должна сказать какие-то слова. — Ты была его дочерью, и он никогда не забывал об этом.

— Я… я так ненавидела тебя. Была такой ревнивой.

— Это не имеет значения. Никакого значения.

— Знаю, что папа упокоился с миром и мы должны возносить хвалы, а не печалиться, но у меня не получается.

Хани ничего не ответила. Что знала Мередит о любви, любви столь сильной, что она являлась такой же естественной частью жизни, как дыхание? Все чувства Мередит были направлены в безопасное русло, к раю. А Хани хотелось спрятаться в куртке Дэша, пока Мередит не уйдет.

— Ты сможешь… ты сможешь меня простить, Хани?

— Да, — машинально ответила Хани, — я прощаю тебя.

Дверь открылась, и послышался голос Ванды:

— Мередит, твой брат уезжает. Ты должна выйти и попрощаться.

Мередит поднялась, и матрац распрямился.

— До свидания, Хани. Я… Прости меня!

Хлопнула дверь. Хани поднялась с постели, но, повернувшись, увидела, что ее все еще не оставили в одиночестве. Ванда стояла, глядя на нее. Ее глаза покраснели от слез, объемная прическа, сбрызнутая лаком, съехала на сторону. На похоронах она держалась так, как будто вдовой была она, а не Хани.

Ванда скользнула взглядом по Хани и фыркнула.

— Мередит заревновала тебя, как только увидела вместе с Рэнди по телевизору. У него не было особых отцовских чувств к ней — я полагаю, тебе об этом известно, — и наблюдать, что вы с ним так близки, было для нее постоянной открытой раной.

— Теперь это не имеет значения.

В духах Ванды чувствовался сильный запах гвоздики. А может, это был не ее запах. Быть может, Хани чувствовала всепроникающий запах похоронных цветов.

— Могу я что-либо для тебя сделать? — спросила Ванда.

— Пусть все уедут, — вяло ответила Хани, — это единственное мое желание.

Ванда кивнула и пошла к двери. Тут она остановилась, высморкалась и быстро сказала:

— Я желаю тебе добра, Хани. Я думала, что Рэнди не следовало жениться на тебе. Но сегодня на похоронах были все его бывшие жены, и я поняла, что нам втроем за все время не удалось принести ему столько счастья, сколько ты давала за один день.

Хани смутно понимала, что Ванде потребовалось собрать все свое великодушие, чтобы сделать такое признание, но сейчас она хотела лишь избавиться от нее, чтобы снова лечь на кровать, закрыть глаза и попытаться почувствовать Дэша. Она понимала, что если не сможет этого сделать, то умрет сама.