— Сеньор архиепископ! — с достоинством ответил он. — Этому предприятию я отдал восемнадцать лет жизни. Восемнадцать лет ни днем ни ночью я не мог думать ни о чем другом. Истина с каждым днем представала передо мной все отчетливее и определеннее. И сегодня я чувствую внушенную мне свыше веру в успех и считаю себя орудием, избранным для свершения великих дел, которые не ограничатся одной экспедицией. Но для этих будущих свершений я должен обладать необходимыми средствами и высоким званием. Поэтому я не могу ничего изменить, ни в чем уступить или отступить хоть от одного из моих условий.

Хотя слова Колумба звучали убедительно, архиепископ решил, что разум несчастного мореплавателя, посвятившего столько времени одной навязчивой идее, окончательно помутился. Единственное, что его еще смущало, — это логичность и здравомыслие, с каким Колумб всегда, и даже сейчас, отстаивал справедливость своих географических теорий. Мореплавателю, конечно, трудно было убедить в своей правоте тех, кто считал его чудаком и мечтателем, однако доводы его поражали слушателей. И вместе с тем притязания генуэзца были настолько невероятны, что на какое-то мгновение архиепископ проникся к нему жалостью, впрочем, довольно быстро уступившей место негодованию.

— Как вам все это нравится, благородные сеньоры? — вскричал он, обращаясь к нескольким членам совета, которые жадно схватили свиток и читали его вместе. — Что вы скажете о скромных и умеренных требованиях сеньора Колумба, сего знаменитого мореплавателя, смутившего даже ученых мужей Саламанки? Не кажется ли вам, что наши государи могли бы их принять и на коленях благодарить за подобную милость?

— Прочтите их нам, сеньор архиепископ! — послышались со всех сторон голоса. — Мы тоже хотим знать, чего он просит!

— Я пропущу всякие маловажные условия — о них не стоит спорить, — начал архиепископ, разворачивая свиток. — Но вот два требования, которые несомненно понравятся нашим государям. Сеньор Колумб согласен удовольствоваться званием адмирала и вице-короля всех стран, которые ему посчастливится открыть. А что касается вознаграждения, то с него будет довольно одной десятой — да, да, дети мои! — всего одной десятой всех доходов и пошлин с открытых им стран, то бишь скромной доли святой церкви!

Всеобщий ропот неодобрения показал, что Колумб в мгновение ока лишился всяких симпатий.

— И это еще не все, благородные сеньоры и святые отцы! — С торжеством продолжал архиепископ, как только решил, что слушатели достаточно успокоились. — Это еще не все! Чтобы столь высокие титулы не отягощали наших монархов, великодушный генуэзец согласен впредь и навсегда оставить их за собой и за своими потомками. Словом, он согласен превратить королевство Катай в наследственную вотчину династии Колумбов, для поддержания достоинства которой он и испрашивает десятину со всех доходов!

Если бы не строгое, полное достоинства лицо Колумба, все бы, кажется, покатились со смеху, но укоризненный взгляд мореплавателя смутил даже самого Эрнандо де Талавера. Архиепископ понял, что зашел со своими шутками, пожалуй, слишком далеко.

— Прошу меня извинить, сеньор Колумб, — поспешил он загладить свой промах, — но ваши условия настолько необычны, что я просто поражен. Неужели вы серьезно на них настаиваете?

— Я не отступлюсь от них ни на йоту, — ответил генуэзец. — Я прошу лишь то, что мне следует по справедливости, ибо тот, кто просит меньше, унижает самого себя. Я дам королю и королеве империю, которая превзойдет по богатству все их нынешние владения, но требую за это должного вознаграждения. А посему говорю вам, почтенный прелат: мой список еще не полон, многие условия еще придется уточнить!

— Поистине удивительное смирение для безвестного генуэзца! — воскликнул один из придворных, не в силах более сдерживать гнев и презрение. — Сеньор Колумб хочет даром заполучить звание адмирала, которое за ним и останется, даже если он ничего не свершит! А если ему и впрямь посчастливится открыть какую-нибудь землю, что весьма маловероятно, он к тому же станет вице-королем со скромным доходом, равным церковной десятине!

Это замечание решило дело, и все поднялись, считая, что больше разговаривать не о чем. Пытаясь соблюсти хотя бы видимость приличия и беспристрастия, архиепископ еще раз обратился к Колумбу, уверенный, что теперь-то генуэзец согласится на все.

— В последний раз спрашиваю вас, сеньор, — заговорил он более умеренным тоном, — вы все еще настаиваете на своих неслыханных условиях?

— Иных я не приму, — ответил Колумб. — Я знаю важность услуг, которые мне предстоит оказать Испании, и ничем не унижу, ни в коей мере не умалю их значения согласием на что-либо меньшее. Лишь в одном я могу уступить, благородные сеньоры: раз уж я рискую своей жизнью и своим именем, я готов рискнуть и своим состоянием. Я сам предоставлю восьмую часть необходимых для экспедиции средств, если вы согласитесь повысить мое будущее вознаграждение с десятины до одной восьмой всех доходов!

— Довольно, довольно! — вскричал прелат, направляясь к двери. — Мы тотчас доложим обо всем нашим государям, и вам не замедлят сообщить их волю.

На этом и закончился совет. Придворные разошлись, громко переговариваясь и не скрывая возмущения. А Колумб, погруженный в свои великие замыслы, ушел с видом человека, который слишком уважает себя, чтобы обращать внимание на ропот толпы. Невежество и ограниченность этих судей были ему очевидны и не могли поколебать его решимость.

Между тем Эрнандо де Талавера как сказал, так и сделал. Он был исповедником Изабеллы, а потому имел к ней доступ в любое время. Все еще под впечатлением совещания, архиепископ сразу направился в личные покои королевы и был тотчас принят.

Изабелла выслушала его с горечью и сожалением, ибо сама уже увлеклась мыслью о необычайной экспедиции. Однако исповедник благодаря своей фанатичной набожности имел на нее слишком большое влияние.

— Поведение его граничит с наглостью, сеньора! — говорил разъяренный прелат. — Какой-то нищий авантюрист требует себе почестей и власти, предназначенных лишь государям, помазанникам божьим! Кто он такой, этот Колумб? Безвестный генуэзец, у которого нет ни титула, ни заслуг, ни достаточной скромности. А между тем он предъявляет претензии, на какие не отважился бы сам Гусман!

— Но ведь он добрый христианин, святой отец, — неуверенно заметила Изабелла. — Мне казалось, он думает лишь о служении богу и католической церкви.

— На словах это так, сеньора, но не кроется ли за всем этим какой-либо обман?..

— О нет, сеньор архиепископ, Колумб не способен на обман! Более искреннего и смелого на словах и в делах человека не часто встретишь даже среди сильных мира сего. Он добивается от нас поддержки вот уже много лет и ни разу еще не прибегал к каким-либо низким уловкам.

— Я не стану говорить о нем дурно как о человеке, донья Изабелла, однако нам приходится судить о нем по его поступкам и требованиям. Разве они совместимы с достоинством корон Кастилии и Арагона? Конечно, он человек степенный и рассудительный, его речь и манеры сдержанны и серьезны, и уже одно это в наше время немалое достоинство! Изабелла улыбнулась, но промолчала, ибо, когда говорил ее духовный наставник, она не вправе была возражать.

— Да, да, достоинство! — продолжал архиепископ. — Ибо в наше время благомыслие и скромность не очень-то в почете при дворе. Но за всеми этими достоинствами могут скрываться недостойные расчеты! Чего стоят его важность и благородная осанка, если за ними прячутся неслыханная гордыня и невиданная алчность? Ибо даже «честолюбие» — слишком мягкое слово для его притязаний! Вы только подумайте, сеньора, чего он требует! Этот Колумб желает ни много ни мало, как высокого титула вице-короля, и не только для себя, но и для своих наследников на вечные времена! Да к тому же еще — звания и власти адмирала над всеми морями и землями, которые он пока только надеется открыть. И все это сразу, сейчас, прежде чем он согласится принять командование над судами вашего высочества, что уже само по себе было бы достаточной наградой для такого ничтожества. Даже если сбудутся его самые безумные мечты — что совершенно невероятно, — и в этом случае требуемая им награда будет непомерно велика. А что, если не сбудутся? Тогда все станут смеяться над Кастилией и Арагоном и над их монархами, которые позволили себя одурачить какому-то авантюристу. Вся слава наших побед померкнет из-за злосчастной оплошности!