— Так мы и сделаем в самое ближайшее время! — уверенно проговорил Колумб. — Но до отплытия уже недалеко, и надо, чтобы каждый исполнил свой религиозный долг. Прежде чем взойти на суда, в порту отслужат торжественную мессу и отец настоятель благословит нас в путь!

Упомянув об этом обряде, которым редко пренебрегали в те дни, Колумб задал еще несколько вопросов относительно снаряжения судов, а затем Мартин Алонсо откланялся. Последующие дни прошли в лихорадочной спешке приготовлений к отплытию.

2 августа 1492 года в монастырской церкви отслужили торжественную мессу, на которой присутствовали почти все участники экспедиции. После службы Колумб и Луис вместе вышли из церкви.

— Что-то наши матросы приуныли! — заметил Луис. — По правде говоря, в таком плавании хотелось бы видеть вокруг себя веселые лица людей с храбрым сердцем!

— Уж не думаете ли вы, юный граф, что только улыбки свидетельствуют о твердости духа и что суровые люди не могут быть храбрецами? — насмешливо спросил Колумб. — Эти честные моряки размышляют о своих грехах, опасаясь, что окажутся недостойными столь возвышенного и святого дела, а потому стремятся очистить свои души и укрепить сердца. Надеюсь, Луис, вы тоже подумали об этом?

Этот вопрос он задал с чисто отцовским беспокойством, не считаясь с неравенством их положения.

— Клянусь святым Педро, моим новым покровителем, я больше думал о Мерседес де Вальверде, сеньор адмирал, чем обо всех этих высоких материях. Она — моя путеводная звезда, моя вера и мой Катай. Вы можете с богом отправляться куда угодно, хоть в Индию, хоть в Сипанго, — я покорно последую за вами, не вынимая меча из ножен и опустив копье, однако повторяя всем и каждому, что никто не сравнится с прекрасной кастильянкой. Мне и восток-то хочется повидать лишь для того, чтобы доказать всему свету, что Мерседес прекраснее всех прочих девушек, из какой бы страны они не явились!

Суровые черты Колумба смягчились, однако он счел необходимым остановить юношу и умерить его легкомысленные восторги.

— Мне жаль, юный мой друг, — сказал он, — что ваши чувства не соответствуют величию поставленной перед нами цели. Неужто вы не видите, какие славные события и дела последуют за нашим путешествием: распространение истинной веры через посредство церкви, подчинение Кастилии отдаленных империй, решение целого ряда научных и философских вопросов, неистощимый поток сокровищ и, как самое важное и конечное следствие всего, — освобождение гроба господня от власти неверных!

— Разумеется, сеньор Колумб, разумеется, я все это вижу, но прежде всего я вижу Мерседес. Что мне до золота, которого у меня скоро будет более чем достаточно? Что мне до новых завоеваний — королем Кастилии мне все равно не быть! А что касается гроба господня, то дайте мне Мерседес, и я готов, подобно нашим предкам, при первой же возможности вступить в единоборство с самым доблестным из неверных! Одним словом, сеньор адмирал, указывайте дорогу, и, хотя мы отправляемся в путь с разными помыслами и надеждами, он несомненно приведет нас к одной цели. Ваш благородный и возвышенный замысел мне по душе, а какая причина заставила меня последовать за вами, это уже неважно!

— Вы слишком взбалмошный, Луис! Вам надо исправить свой характер хотя бы ради той нежной и чистой девушки, которой заняты все ваши мысли.

— Вы ее сами видели, сеньор! Разве она не достойна занимать мысли всех юношей Испании?

— Она, конечно, прелестна, добродетельна и благородна, а главное — она ревностная защитница нашего путешествия. Это редкое сочетание, поэтому ваши восторги можно понять и извинить. Но не забывайте: чтобы завоевать Мерседес, вам надо сначала увидеть Катай!

— Вы, должно быть, хотели сказать: «увидеть наяву», сеньор адмирал, потому что во сне и в мечтах я только его и вижу да еще Мерседес, которая с улыбкой ждет меня на том далеком берегу… О господи, эта ее улыбка! Иной раз она мне душу опаляет, словно огнем, а иной раз смиряет страсть своей кротостью… Святая Мария! Пошли нам попутного ветра, чтобы мы могли покинуть эту до смерти надоевшую бухту и этот унылый монастырь!

Колумб промолчал; при всем сочувствии Луису у него было много дел, гораздо более важных, чем раздумья о причудах влюбленного юноши.

Наконец наступил день отплытия. Благословенный час, которого так долго ожидал Колумб, приблизился, и он позабыл о годах нищеты, обид и унижений, а если и вспоминал о них, то уже без чувства горечи. Теперь у мореплавателя было все необходимое для осуществления первой части своего великого замысла, которому были отданы семнадцать лет жизни, а что касается второй его части — освобождения Иерусалима, — то она целиком зависела от удачи первого предприятия. И в то время как окружающие с изумлением взирали на скудные средства, с помощью которых он собирался добиться столь многого, или ужасались дерзости этого плавания, якобы противного всем земным и небесным законам, Колумб по мере приближения минуты отплытия становился все спокойнее, а если что и испытывал, то лишь глубокую, всепоглощающую, хотя и сдержанную радость. Глядя на него, Хуан Перес шепнул Луису, что адмирал похож на доброго христианина, готового покинуть грешный мир с уверенностью, что за гробом ему суждено вкушать неосязаемые, но сладостные плоды бессмертия.

Но далеко не все разделили радость Колумба. Посадка на суда была закончена, и кормчие намеревались отвести каравеллы к городку Уэльве, откуда выходить в море было гораздо удобнее, чем с рейда Палоса. Расстояние до Уэльвы ничтожное, но все-таки это было уже началом плавания, и многим казалось, что даже такое незначительное передвижение обрывает последние нити, связывающие их с жизнью.

Колумба задержали в монастыре письма, которые он должен был отослать ко двору, и прочие важные дела. Наконец, покончив со всем этим, мореплаватель в сопровождении Луиса и настоятеля отправился к каравеллам, уже запаздывая к отплытию. Всю дорогу до берега они ехали молча, каждый раздумывал о своем. Доброму францисканцу великое предприятие никогда еще не казалось столь опасным и сомнительным, как в этот последний час; Колумб старался припомнить, не забыл ли он чего-нибудь в спешке, а Луис, как всегда, думал о Мерседес, или прекрасной кастильянке, как он ее называл, и о том, сколько длинных и скучных дней пройдет, прежде чем он ее снова увидит.

В ожидании высланной за ними шлюпки они остановились на берегу, вдали от крайних домов городка. Здесь Хуан Перес простился с двумя смельчаками, уходившими навстречу опасностям и приключениям. Все трое долго молчали, и это молчание было выразительнее всяких слов. Но надо было его прервать.

Настоятель был так взволнован, что сначала не мог произнести ни звука и лишь с трудом наконец заговорил:

— Сеньор Христофор, прошло уже немало лет с того дня, когда вы впервые постучали в ворота монастыря Ла Рабида, и все эти годы благодаря знакомству с вами были для меня годами радости!

— Да, мой брат Хуан Перес, с тех пор прошло целых семь лет, — отозвался Колумб. — И, хотя для меня это были тяжкие годы скитаний и разочарований, их скрашивала ваша добрая дружба. Не думайте, что я смогу забыть тот день, когда бездомным нищим странником пришел к вам, ведя за руку моего Диего, и попросил монастырской милости. Будущее в руках судьбы, но прошлое запечатлено здесь, — Колумб положил руку на сердце, — и я его не забуду. Вы были мне верным другом, святой отец, и не отвернулись от меня даже тогда, когда еще никто не верил безвестному генуэзцу. И что бы ни думали обо мне люди…

— Они уже изменили свое мнение о вас, — живо прервал его настоятель. — Теперь вы пользуетесь покровительством королевы и поддержкой дона Фердинанда, и с вами, кроме этого юного сеньора, отправляются в плавание самые добрые надежды и пожелания всех просвещенных людей!