За последний день каравеллы прошли больше, чем за два предыдущих, и на закате матросы с особым вниманием осматривали западный горизонт. Время для наблюдений было самое благоприятное: лучи заходящего солнца косо скользили по водной поверхности, и на ней сейчас все было особенно хорошо видно.
— Смотри-ка, Санчо, видишь холмик на горизонте? — спросил Пепе своего приятеля, сидевшего подле него на рее, откуда оба следили за верхним краем солнечного диска, уже погружавшегося в воду и сверкавшего, как раскаленная звезда. — Что это, земля или облака, которые нас так часто обманывали последние дни?
— Ни то, ни другое, Пепе, — отозвался более опытный и спокойный матрос. — Это просто волна рябит на краю океана. Разве ты когда-нибудь видел, чтобы море на горизонте казалось совершенно ровным, даже в самую тихую погоду? Нет, не видел, и это так же верно, как то, что сегодня нам не видать земли! Океан на западе пуст, словно мы стоим на острове Ферро и только еще собираемся пробороздить широкое поле Атлантики. Наш мудрый адмирал, может быть, и прав, но до сих пор он свою правоту доказывал только умными речами!
— Как, Санчо, неужели и ты против дона Христофора? Неужели ты тоже станешь говорить, что он сумасшедший и ведет нас всех на погибель, чтобы хоть умереть адмиралом, раз вице-короля из него не вышло!
— Я не могу быть против человека, чье золото за меня! — возразил Санчо. — Это значило бы, Пепе, поссориться с самым лучшим другом, какой только может быть у богача и бедняка, — то бишь со своими собственными деньгами! Дон Христофор, конечно, весьма учен и одно сумел объяснить мне, к полному моему удовольствию: хотя никто из нас еще не видел ни единой драгоценности из Катая и ни единого волоска из бороды великого хана, я твердо верю, что земля наша круглая! Если бы она была плоской, как удержалось бы на ее краях столько воды? Все моря наверняка стекли бы куда-нибудь вниз. Ты сам-то это понимаешь, Пепе?
— Понимаю. Все это весьма разумно и убедительно. Моя Моника говорит, что генуэзец — святой человек!
— Слушай, Пепе, твоя Моника, конечно, весьма умная женщина, иначе бы она не вышла за тебя, хотя за ней увивались еще дюжина парней. Я тоже как-то начал присматриваться к одной бабенке и даже сказал, что женюсь на ней, если она будет величать меня святым, но она почему-то не захотела и начала обзывать меня совсем иными словами. Но, если сеньор Колумб в самом деле святой, это ему нисколько не вредит, наоборот — он заслуживает еще большего уважения, потому что я до сих пор не слыхал, чтобы кто-нибудь из святых или даже сама богородица могли провести корабль хотя бы от Кадиса до Барселоны!
— Как ты можешь так непочтительно говорить о святых и богородице, Санчо? Ведь они знают все и…
— Все, кроме морского дела! — прервал его Санчо. — Наша святая Мария Рабидская не отличит востока от запада, а не то что юго-востока полтора румба к югу от северо-запада полтора румба к северу! Я сам ее об этом спрашивал и могу тебе сказать, что в таких вещах она смыслит не больше, чем твоя Моника в том, как герцогине Медине Сидонии следует встречать своего супруга герцога, когда он возвращается после соколиной охоты!
— Осмелюсь заметить, герцогиня на месте Моники тоже не знала бы, что делать, если бы ей пришлось встречать меня после этого великого плавания! Пусть я никогда не охотился с соколом, но ведь и герцог никогда не плыл тридцать два дня подряд все время на запад от острова Ферро, не встречая нигде земли!
— Ты прав, Пепе, однако ты еще не вернулся в Палое! — заметил Санчо. — Но что там стряслось внизу? Орут, галдят, словно уже открыли Катай или увидели самого великого хана в блеске карбункулов на алмазном троне, хотя я поклясться готов, что причина тут иная!
— Скорее наоборот: они потому и волнуются, что ничего этого еще не видели, — возразил Пепе. — Ты разве не слышишь брань и угрозы этих смутьянов?
— Клянусь святым Яго, будь я дон Христофор, я бы вычел из жалованья всех этих подлецов по добле и отдал эти денежки верным и смирным матросам вроде нас с тобой, Пепе, которые готовы скорее подохнуть с голоду, чем вернуться ни с чем, так и не повидав Азии!
— Правильно, Санчо, я бы тоже так сделал… Но давай-ка спустимся! Пусть его милость адмирал видит, что у него среди команды тоже есть друзья!
Санчо согласился, и через минуту оба матроса были уже на палубе. Здесь действительно пахло бунтом: матросы были еще более озлоблены, чем в день отплытия из Испании. Долгие дни ясной погоды и благоприятных ветров возродили надежды на скорое окончание путешествия, и вдруг они оказались тщетными! Почти вся команда требовала немедленного возвращения, боясь, что это плавание приведет их к гибели.
Жаркие споры и яростные крики слышались со всех сторон. Даже некоторые рулевые и кормчие склонялись к тому, что упорствовать бесполезно, а может быть, и опасно, как думали их подчиненные. Когда Санчо и Пепе смешались с толпой, матросы уже сговорились идти всем вместе к адмиралу и заявить ему напрямик, что дальше они не поплывут, — пусть поворачивает каравеллы назад! Для объяснений с Колумбом были выбраны двое: кормчий Педро Алонсо Ниньо и старый матрос, по имени Хуан Мартин. В эту решительную минуту адмирал и Луис как раз спустились с полуюты, чтобы уйти к себе, и толна окружила их со всех сторон. Десятки голосов кричали одновременно:
— Сеньор!.. Дон Христофор!.. Ваша милость!.. Сеньор адмирал!
Колумб остановился и взглянул на матросов такими суровыми и спокойными глазами, что у Ниньо душа ушла в пятки, а многие сразу умолкли.
— Что вам нужно? — резко спросил адмирал. — Говорите, я слушаю!
— Мы боимся за свою жизнь, сеньор, — начал Хуан Мартин, полагая, что с такого маленького человека, как он, много не спросится. — Мы даже не о себе заботимся, а о том, кто прокормит наших жен и детишек! Все устали от бесцельного плавания, и многие думают, что если мы тотчас не повернем назад, то погибнем от голода и жажды! — Что за нелепая, вздорная мысль! А знаете ли вы, сколько отсюда до острова Ферро? Ну, говори ты, Ниньо! Я вижу, ты тоже с ними заодно, хотя и колеблешься!
— Сеньор, мы все так думаем, — возразил кормчий. — Плыть дальше по этому пустынному, неведомому океану — значит искушать судьбу и стремиться к собственной погибели! Столь обширное водное пространство для того, видно, и окружает населенные земли, чтоб никто не пытался проникнуть в недозволенные пониманию людей тайны. Разве не говорили нам священники и даже ваш личный друг, настоятель монастыря святой Марии Рабидской, что первый наш долг — преклоняться перед непостижимой мудростью и верить, не пытаясь уразуметь то, что нам недоступно?
— Что ж, я могу ответить тебе, честный Ниньо, твоими собственными словами, — грозно проговорил Колумб. — Я тоже приказываю тебе повиноваться тому, чья мудрость для тебя непостижима, и покорно следовать за тем, чьи действия ты не способен уразуметь! Ступай прочь со своими матросами, чтоб больше я этого не слышал!
— Нет, сеньор, мы не уйдем! — закричало сразу несколько голосов. — Мы не хотим погибать! Мы и так слишком долго плыли сюда и молчали, а теперь, наверно, уже не сможем вернуться! Поворачивайте каравеллы к Испании! Поворачивайте сейчас, а не то мы никогда не увидим родных краев!
— Да что это, бунт? — вскричал Колумб. — Кто смеет так дерзко говорить со своим адмиралом?
— Все, все, сеньор! — ответило хором множество голосов. — Приходится быть дерзким, когда грозит смерть! Будешь молчать — погибнешь!
— Санчо, и ты тоже с этими смутьянами? Неужели и в тебе тоска по дому и бабьи страхи сильнее жажды бессмертной славы и всех земных богатств и чудес Катая?
— Коли это так, поставьте меня драить палубу и никогда не допускайте до руля, как труса, недостойного смотреть на Полярную звезду! Ведите каравеллы хоть прямо во дворец великого хана курсом на его трон, и Санчо не бросит вахты, пока будет руль под моей рукой! Он родился на корабельной верфи, и ему, естественно, хочется знать, куда может доплыть корабль.
