— Не говори ничего… — шептал он, точно говоря ее губам, а не ушам. — Не говори… ты здесь… у меня… в моих объятьях… все прочее не имеет значения… ты, ты здесь, Ирен!..

Жена не отвечала. И когда он заглянул ей в глаза, то увидел, что Ирен улыбалась, улыбалась счастливой улыбкой.

— Каким образом очутилась ты здесь?

— Это длинная история. Рассказать тебе?

— Да. Но ты должна спокойно остаться в моих объятьях. Сиди, я хочу смотреть тебе в лицо. Может быть, тебе придется повторить иную фразу, милая, потому что я не ручаюсь, что, слушая звук твоего голоса, я всегда пойму смысл сказанных тобою слов. Но не плачь больше, нет больше повода… Теперь ты здесь… Получила ты мои письма?

— Да, милый.

— Ну, рассказывай. Не томи меня!

— Это недолго рассказать… В тот вечер, меня внезапно вызвали к телефону. Говорила моя сестра. Оказалось, она получила какое-то известие, которое поразило ее. Она потеряла голову и во что бы то ни стало, хотела переговорить со мной.

— Странно!

— Что странно?

— Да то, что твоя сестра из людей, не легко теряющих голову.

Конечно, но я вспомнила об этом уже после. Она умоляла так отчаянно, что я испугалась и тотчас же пообещала ей прийти. Я оделась, посмотрела — спишь ли ты и, уходя, сделала Францу соответствующие распоряжения.

— Когда это было?

— Около половины девятого.

— Ага! Дальше!

— Нигде по близости не было ни одного автомобиля. Шел дождь. Вагоны трамвая были битком набиты. Пришлось порядочно ждать. Когда я приехала на станцию, поезд уже ушел. Надо было ждать следующего, который отправлялся через четверть часа. Ожидание успокоило меня, и я решила предварительно сговориться еще раз с сестрой, раньше, чем оставлять тебя одного на несколько часов, или, на худой конец, пригласить ее самое приехать к нам. Когда я, наконец, добилась соединения, то сестра сама подошла к телефону и спросила меня, в самом радостном настроении, как твое здоровье и когда она сможет привезти первые цветы, которые только что распустились в ее саду.

— Очень хорошо!!

— Мы долго говорили. Сестра по-видимому сочла меня сумасшедшей. Она посоветовала мне поручить временно уход за тобой кому-нибудь другому. Я в свою очередь убеждала ее, что я, слава Богу, совершенно здорова и что половина девятого она же сама умоляла приехать к ней и поддержать ее в ее тяжелом несчастье! В ответ на это, она поклялась, что ничего не знает и что все это, по меньшей мере, странно…

— Бедная! Воображаю, как ей хотелось бы постигнуть эту мистификацию!

— Этого хотелось и мне. Я дала отбой и позвонила домой. Отвечал Франц. Да, какой-то господин заходил к нам, ушел и опять был позван обратно, по твоему поручению.

— В ответ на мой вопрос о чужом, Франц сказал только, что он чужеземец, говорящий с странным акцентом. Я просила его не предупреждать ни тебя, ни чужого о нашем разговоре и поспешила домой. Когда я приехала, ты уже минут с десять как уехал.

— Милая! Очень ты напугалась?

— Я не знаю, правильное ли это слово? Я знаю только, что я бессмысленно стояла у твоей постели, глядя на смятую подушку. Франц говорил мне что-то, но я его не понимала. Лишь постепенно стал разъясняться мне туман его слов… важные дела… внезапный отъезд… по телеграфу подробное объяснение завтра… Ты не должен забывать, что я тебя оставила после кризиса, в освежающем, бодрящем сне и теперь вдруг узнаю, что ты поднялся и ушел с неизвестным, не оставив мне ни одной строчечки…

— Я пытался это сделать, но безуспешно.

— Теперь я знаю это, но тогда… Я просила Франца повторить мне несколько раз все подробности твоего странного отъезда. И как раз в тот момент, когда я решала про себя, что предпринять и готовилась уже позвонить в полицию, раздался звонок. Франц бросился к дверям. Я не могла ступить ни шагу. Время до его возвращения, казалось, бесконечным. Наконец, он вошел, зажёг свет и доложил: «Его Высочество, раджа Эшнапура».

— Как?

— Так как ты изумлен, то я знаю, что ты меня понял!

— Раджа приходил к тебе?

— Да!!

— В тот самый день, когда я уехал?

— Около полуночи!

— Впрочем, я ведь обещал не удивляться ничему…

— Милый! Он стоял в дверях, одетый по последней европейской моде, улыбаясь. «Прошу тысячу раз извинить меня за беспокойство, но я считаю, что никакой час не поздний, для того, чтобы сообщить вам о вашем муже. Он вполне здоров, окружен отличным уходом и добровольно едет в Индию, где, я надеюсь, он воздвигнет сооружение, которое затмит все мировые чудеса прежних веков».

— Откуда вы это знаете? — спросила я, забывая все правила вежливости. «Он делает это по моему поручению», ответил раджа в высшей степени любезно. — Так значит по вашему поручению мой муж был вытащен из постели в подобном состоянии, которое может быть стократ опаснее только что минувшего кризиса? А то, что я обманным образом была вызвана из дому, это тоже сделано было по-вашему поручению? — спросила я, не приглашая его садиться.

— Да, и то и другое. В известном отношении плохо, что вы опоздали на поезд. Если бы вы, согласно моему плану, приехали бы к вашей сестре, то вы бы встретили перед ее домом человека, который бы отдал вам письмо, с настойчивой просьбой прочесть его. Тогда вы узнали бы все то, что теперь я принужден объяснять вам устно.

— И он рассказал мне все, все подробно. И знаешь, не смейся надо мною, милый, я успокоилась, и стала думать о том, что ты собираешься строить. Это не честолюбие — ты знаешь это! Но когда индус рассказывал о своих планах и желаниях, я поняла, что он тебя любит, твои работы, твои мысли, твою душу… И я в душе почувствовала жалость к нему, потому что я была богаче его — у меня была твоя любовь… Когда он кончил, то я сказала ему, что хорошо его поняла, но одного не в состоянии охватить: таинственности, в которую он счел нужным облечь всю эту историю. По-моему, всего этого не нужно было бы. Тебя, наверное, увлекла бы грандиозность задачи, и, конечно, не я стала бы удерживать тебя!

— «Я знаю это, — отвечал раджа и посмотрел на меня. — Не может быть и речи о том, будто я хотел разлучить вас с мужем путем каких-либо хитростей или таинственных манипуляций. Но дело в том, что мне необходимо, как можно скорее, оторвать вашего мужа от Европы, иначе он не в состоянии будет выстроить индийской гробницы. Его душа, его чувства, хотелось бы сказать, его кровь, должны наполниться Индией, ее душой, ее кровью. Он должен забыть Европу. Поэтому я не хочу, чтобы вы ехали с ним. Пока вы с ним, и Европа будет там — таинственная, могучая, жизнерадостная и смелая, та — что никогда не теряет под собою почвы и не знает безумия страха. Вы умная женщина, вы не захотите, чтобы слава вашего мужа померкла».

— Это он очень ловко придумал, — должен был согласиться Брингер.

— Да, но я не уступила тебя так легко. Я сказала ему: «еще больше чем художника, люблю я человека, Михеля Брингера, и хотя я не сомневаюсь, что ему хорошо, тем не менее я считаю, совершенно невозможным жить более или менее продолжительное время без него и не зная того, как ему живется!»

— «Этого и не требуется, — возразил мне спокойно раджа. — Если вы дадите мне слово, что в течении известного времени, времени не слишком долгого, вы не будете делать попыток приблизиться к вашему мужу и искать с ним сообщений, ни лично, ни письменно, ни через посыльных, то я сам предлагаю вам поехать со мной в Индию. Вы станете жить под одной кровлей с вашим мужем; кровля эта, но всяком случае, достаточно велика для того, чтобы вы не встретились. Но даю вам слово, что вы немедленно узнаете, если его здоровью будет грозить какая-нибудь опасность».

— Дала ты ему слово?

— Нет!

— И ты все же здесь?!

— Что же ему осталось делать, как везти меня сюда, без всяких условий. Я сказала ему, что все равно, я как верная собака, пойду по следам твоим и что найду тебя, хотя бы в сердце Индии. Ему пришлось согласиться, причем он предупредил меня, что примет все меры к тому, чтобы я не могла с тобою свидеться раньше времени.