— Кто это? — спросила Ольга.

— Маленький сюрприз, — улыбнулся Зудин.

Они увидели троих тайцев, двух женщин и мужчину, которые в нескольких метрах от бунгало устанавливали что-то наподобие шатра. Они закрепили четыре ширмы из белой материи, за которыми поставили два лежака и застелили их простынями.

Увидев хозяев, они приветливо заулыбались и поздоровались по-английски.

— Сейчас нам будут делать тайский массаж, — сказал Зудин.

— Надеюсь, это будет прилично?

— Все неприличное мы сделаем потом сами.

Они легли на живот, повернувшись друг к другу. Запахло чем-то незнакомым и очень приятным. Ольга улыбнулась и закрыла глаза. Зудин смотрел, как тайская женщина льет в руку масло и размазывает по ее матовой коже. Ольга развела блестящие от масла ноги. Зудин почувствовал, что хочет лечь на нее, облитую маслом, скользить руками по ее телу, засунуть в нее блестящие пальцы и гладить изнутри. Он почувствовал ногами прохладное масло, нежные руки заскользили по разгоряченной коже. Ощущение блаженства растеклось по всему телу, и он невольно закрыл глаза.

Пахло как в раю. Тайские руки обладали какой-то нежной силой; надавливая, вместо боли они оставляли ощущение невесомости и удовольствия. Разминалась каждая мышца, продавливалась, растиралась. Тело наполнялось сладкой ломотой и становилось обновленным.

После массажа Зудин и Ольга отдыхали, лежа в постели. Было непонятно, спишь ты или бодрствуешь, скорее, было какое-то пограничное состояние. Он повернулся к Ольге, ткнулся лицом в щеку, стал целовать. Его рука обхватила ее за талию, он задвигался и оказался над ней. Он взял ее за бедра и рванул на себя. Ольга вся сжалась, показалась испуганной, готовой вырваться и убежать. Зудин смял тяжелыми гусеницами ее проросшие из жертвенности и фантазий побеги.

Ольга с ужасом наблюдала, как на ее бедра надвигается танк с поднятой пушкой. Танк нырнул и погрузился в нее орудием. Она опять растерялась, опять мучительно переживала переплетающиеся секунды муки и наслаждения.

Зудин перевернул Ольгу. Как она похожа на Ромашку! Те же широкие, круглые ягодицы, та же талия, те же ямочки, та же сильная ровная спина. Только волосы другие, темные. Нет, куда ей до Ромашки! Ромашка прогибалась как дуга, выворачиваясь наизнанку, насаживалась на него, угадывая малейшее его желание. Как в танце. Зудин зажмурился, но подлог не получился.

Ему было мало ее целинной красоты. Он пил ее и все равно жаждал. Душный мрак тропической ночи отступил, стало свежо. Они вытянулись, выровняв себя после корчей, тела задышали. Они уснули, Ольга — с облегчением, Зудин — с тоской.

Возвращение было тяжелым, словно оба болели. Зудину хотелось побыть одному. А Ольга боялась остаться одной. Она успела прирасти к нему, как привитая ветка. Ей хотелось прилететь с ним в его московскую квартиру и остаться в ней, как в бунгало, где прошли эти ночи. В самолете он спал, а Ольга смотрела на его лицо и не могла отвести взгляд. Ее кровь наполнилась любовью как ядом.

Когда она смотрела на его лицо во время перелета, оно казалось прекрасным и безмятежным, но когда они покидали самолет, пока ждали багаж, на нем появилось сожаление и тревога. Его рука, которую она держала, стала безжизненной. Ольга спросила, как он себя чувствует, Зудин сказал, что болит голова. Она предложила таблетку спазмалгона, но он отказался, сказал, что таблетки ему не помогают.

Когда Зудин привез ее домой и довел до квартиры, Ольгу не так расстроило одиночество, в котором она осталась, как тоска, с какой он посмотрел на нее, расставаясь. Ольга обняла его и поцеловала, его губы ответили, но в глазах промелькнула льдинка. Ольга взяла с него слово, что он позвонит, когда будет дома.

Ольга была лучшим, что предлагала Зудину судьба, но он не мог быть с ней. Он знал, что больше не встретит такую как она, и от этого было больно. Ольга была идеальна, просто он ее не хотел. Зудин понимал, что дело в нем, но не мог себя изменить. Они должны были расстаться, только не сразу, чтобы не было глупостей с ее стороны. Он звонил, жаловался, что полно работы и приходится засиживаться допоздна. Отчасти так и было.

В среду позвонил Сашка и спросил, как у Зудина обстоят дела с Ромашкой. Зудин сказал, что никак. Сашка попросил ее номер. Зудина подмывало узнать, зачем ему такая тварь. Он отправил номер в смс. Палец как коготь завис над телефоном, чтобы стереть ее номер. Зудин сжег мосты, знал, что никогда ни при каких обстоятельствах не позвонит. Даже для того, чтобы еще раз причинить боль. Чтобы не выдать, что помнит. И все же, все же…

Обе были прекрасны. Даже параметры у них был почти одни и те же. Ольга была стройнее и изящнее; Ромашка — дороднее, кровь с молоком, как крестьянская девка, разомлевшая от выпирающей наружу чувственности. А Ольга свою чувственность скрывала. Одна была открыта пороку и искала в нем счастье, другая сияла как снег на горной вершине. А Зудин одинаково не мог без красоты, без порока и без порока в красоте.

Сашка был смешон, раздавлен своей выросшей на нечистотах любовью, как лягушка трактором. Зудин посмеивался, представляя, каким будет их разговор. В любом случае, недолгим. Хотелось узнать, оправилась ли она. Наверняка еще нет, после этого долго приходят в себя. Рубец останется на всю жизнь, как бы она не сложилась.

Сашка позвонил на следующий день, и сказал, что Ромашка не захотела с ним говорить. А потом ему позвонила какая-то девушка, которая представилась ее подругой, и рассказала, что Настя наглоталась таблеток и ее еле спасли врачи, но она еще в больнице. Девушка назвала их подонками, и пожелала им как можно скорее попасть в ад.

Нельзя сказать, что бы Зудин обрадовался, скорее это было удовлетворение. Ему не нужна была смерть Ромашки, тогда бы совесть уколола его. Он хотел, чтоб она мучилась. Приятно было сознавать, что она страдает. Сашка влюбился и тоже страдает. Пусть страдают. Животные. Они это заслужили, она — тем, что порочна, он — тупостью.

Но почему страдает он, Зудин? Почему ему кажется, что он тоже раздавлен?

В четверг вечером приехала Ольга. Без звонка. Она была с распущенными волосами, без очков, в голубом в горошек платье, которое он подарил. Сумочка и куртка висели на сгибе руки. Волнующий аромат наполнил прихожую. Когда Ольга увидела его изможденное лицо, то сразу поверила, что это из-за работы. Зудин встретил ее в брюках и светлой рубашке, расстегнутой донизу, еще не переодевшись после работы. В его руке был бокал с коньяком.

Он невнятно пробормотал извинения, утонув в ее красоте, на этот раз дерзкой как у Ромашки. Сильные ноги в босоножках на каблуке, волнующаяся под бирюзой грудь и черные глаза, словно голые без очков, очаровали его. Зудин разглядывал ее, улыбаясь. Не дожидаясь приглашения, Ольга прошла в спальню, покачивая бедрами, и села на неубранную постель, играя раскрепощенную девицу, которая сама пришла к мужчине.

— Где очки? — поинтересовался он, поводя бокалом с коньяком.

— Я надела линзы, — ответила она недовольным тоном и спросила, — Что ты пьешь, коньяк? Налей и мне.

Зудин вышел на кухню и вернулся с коньяком. Когда он вошел, она сидела, положив ногу на ногу, до самых трусов демонстрируя загорелые бедра. Они сделали по глотку. Ольга поднялась и, преодолевая сковывавший ее и потому такой очаровательный стыд, взяла у него бокал и поставила на столик, и свой тоже. Она поцеловала Зудина, обняла и потянула на постель. Они упали и утонули лицами в ее шелковистых каштановых волосах.

Зудин хотел жгуче, как до их первого раза, но боялся ее неумелости, которая отталкивала его как стена. Он развалился на постели в распахнутой рубашке, маня расслабленной мускулатурой. Задрав платье, она села на постели на пятки и развела колени. Зудин уставился на ее роскошные бедра, на полоску белья, которое она демонстрировала. Ольга была напряжена, он видел, с какими усилиями дается ей роль.