Она услышала торопливые шаги и перед ней снова возникла белая рубашка, и появились горящие как у психа глаза. Она вскрикнула. Зудин схватил ее за горло, и сильно, но как-то нелепо сжал пальцы, как будто они мешали один другому. Он сжимал изо всей силы и смотрел в ее округлившиеся глаза, ненавидя их за то, что они живые. Она схватила его за руки, но бессильно, как будто упрашивала, не надеясь. Не способная даже царапать обгрызенными ногтями.

Даша не шевелилась. Снова раздались голоса и смех. Зудин прянул в сторону и бросился туда, где темней, подгоняемый голосами как колоколом. Огромный, напоминающий дикого человека, бежал он по парку большими скачками, скорчив спину, словно в него целились, подбадриваемый ночной свежестью, сторонясь дорожек и лавочек. Им полностью овладел страх, панический, как перед диким животным.

Какие-то секунды Даша провела в невесомости, захлебнувшись неведением, тут она или уже там, за чертой. Она схватилась за горло и жадно дышала. Из оцепенения ее вывели голоса. Она хотела закричать, но не было сил.

Зудин вынырнул из кустов, прислушался, огляделся, высунув из листвы голову, как рептилия. По улице Юности носились машины, мирно, привычно. Он отключил сигнализацию, рванулся к Рейндж Роверу, завел, крутанул руль и выехал на дорогу. Он твердил себе, что не надо спешить, надо успокоиться и вести себя, как ни в чем не бывало, а сам давил на газ и летел, летел черным вороном в мириады огней.

Он заехал в бар, выпил за стойкой пять по сто водки и заел лимоном. Мысль о еде вызывала отвращение, как женщины. Зудин вышел на улицу и понял, что ничего не исправить. Хотелось побежать к матери, уткнуться ей в живот и зарыдать, почувствовать на себе ее руки. Тяжелое отчаяние охватило его, легло в животе камнем, и даже водка не могла его растворить.

Подъезжая к дому, Зудин увидел возле дороги кусок металлической трубы. Он бросил трубу в машину и повернул в ближайший двор. Выйдя из Рейндж Ровера, он посмотрел на его черный, поблескивающий металл. Он поднял трубу и ударил не очень сильно, как бы взяв пробу. Звук от удара прянул ввысь и в стороны — во дворы. Зудин стал бить, нанося удар за ударом, распаляясь, обходя вокруг машины и методично не пропуская ни одного ровного места на кузове, ни одного стекла, ни одного агрегата.

В домах начал загораться свет, послышались голоса. Зудин ударил последний раз, вложив в него остаток сил, и бросил трубу. Рейндж Ровер стоял изуродованный, сверкая вмятинами и разбитыми краями, но по-прежнему покорный, готовый унести своего хозяина в ночную Москву, беззаботную, счастливую.

Зудин почувствовал, что обессилел и побрел к дому, мелькая рубашкой между деревьев, как будто выбросив белый флаг.

Прошло четыре дня. На Ленинградском проспекте кипела жизнь. Сквозь закрытые окна в квартиру доносились звуки улицы; проносились машины, стучал по рельсам трамвай, где-то за домами на стройке забивали сваи. Время от времени слышались голоса людей; кто-то кричал на ребенка или заливисто хохотала девушка. Город жил своей жизнью. А в квартире было тихо и покойно, даже пылинки не двигались.

Зазвонил телефон. Гудки прервались, прозвучал щелчок, за ним шум и, наконец, голос.

— Рома, возьми трубку! Прошу тебя! Ты же знаешь, что я не перестану звонить, пока не услышу тебя, или не увижу. — Ольга вздохнула, как обиженный ребенок. — Я много думала после нашей последней встречи. Знаешь, я бы не звонила, если б ты просто, как говорится, послал меня и уехал. Но было же по-другому. Ты признался, что любишь. Поэтому я не перестану звонить. Что у тебя были другие, это понятно. Как я могла думать, что такой мужчина может гулять с глупенькой девочкой за руку и не иметь кого-то на стороне! Такого не бывает. Тем более, в наше время. Я их тебе прощаю. Потому, что ты сам не смог так продолжать. Не смог, потому что полюбил. Знаешь, я не столько словам поверила сколько твоим глазам. У тебя никогда не было таких глаз. Страдающих. Поэтому, я предлагаю… Нет, я настаиваю — начать все сначала. Мы начнем сначала, потому что любим, а если любим, то должны бороться за нашу любовь. Это не из книжек, я это только теперь поняла. Я знаю, мы можем быть счастливы. Я сильная. Я все смогу, если буду знать, что нужна тебе. Ты и сам знаешь, что нужна, просто ты как… как во мгле, знаешь, что есть дорога, но не можешь на нее выйти…Я не очень тебе понравилась. Но это же просто от неопытности. Я всему научусь, дай только чуточку времени, и тебе не нужна будет никакая другая. Вот увидишь! Учиться-то я умею. — Она помолчала и закончила, голос ее сорвался. — Я люблю тебя и верю в наше счастье!

Роман Зудин сидел в своем кресле, уронив подбородок на грудь, с большим бурым пятном на белой рубашке, почерневший и уже источающий зловоние. На полу возле кресла лежал пистолет.