– Что за хрень тут происходит? – зарычал он на Хертцфельда, который, вероятно, всю ночь готовился к показу, а теперь был готов забиться под стол. – Эти ребята проделали такой путь – и нам больше нечего им показать? Тридцать секунд и застывший экран? Да что с тобой такое?

Он продолжал бушевать, а мы с Биллом взглянули друг на друга и с тяжелым сердцем продолжали следить за представлением. Для меня это было похоже на садизм. Мы поверить не могли, что Джобс станет унижать подчиненного в присутствии посторонних.

Я вспомнил об этом случае в 1999 году, когда по телевизору показывали фильм «Пираты Кремниевой долины». В воображаемой Microsoft конца 70-х – начала 80-х Билл изображен каким-то сверхнердом, Стив Балмер – этаким заводилой, а я вышел бородатым корешем, который сдвинулся на технике и постоянно хохмит. Джобс в исполнении Ноа Уайли получился харизматичным, но безжалостным и подлым придурком. Встретив потом Джобса, я поинтересовался его впечатлением. Джобс ответил:

– По-моему, тот парень, который играл меня, здорово постарался.

Ему было все равно, что думают о нем другие.

Билл относился иначе; он хотел выглядеть суровым, но справедливым. Он бывал грубым и бесчувственным, но были в нем и светлые стороны. И никто не сомневался, что его вспышки, хорошо это или плохо, спонтанны. Когда он взрывался на совещании, никогда он не делал этого просто ради эффекта. Как сказал однажды ныне покойный Боб Уоллес: «Говорить стоило лишь о том, с чем ты не согласен. Поэтому с Биллом приходилось по большей части спорить». Ветераны Microsoft уже привыкли, однако новые работники обижались. Билл не обращал внимания на ледяное молчание и недовольство. И не всегда замечал, что зашел слишком далеко.

Когда кто-нибудь грозил уволиться, Билл принимал это близко к сердцу и всеми силами старался переубедить человека. Впрочем, он никогда не думал, что может потерять меня. Когда мы сцеплялись рогами, я всякий раз доводил себя до того же белого каления, что и он, и это не проходило бесследно. Некоторые люди выплескивают свой гнев, потом, вздохнув, успокаиваются; я не из таких. Упав духом, я мог потерять рвение к работе, а это вызывало новые атаки Билла.

Руководители вроде Стива Балмера и Чарльза Симони тоже получали свое от Билла, но ни у кого с ним не было такой долгой и сложной истории отношений. Я знал президента задолго до того, как появилась Microsoft, и мы начинали компанию на равных.

Теперь моя роль уменьшилась. Билл перестал постоянно звать меня, и я заходил к нему все реже. Гордость не позволяла мне сказать Биллу напрямик: «Иногда работать с тобой – все равно, что находиться в аду». Мои обиды повисали в воздухе, невыраженные и нерешенные. Когда мы мучились над DOS 2.0, наше партнерство доживало последние часы.

1 июня 1982 года, чтобы донести мою точку зрения без споров и помех, я решил написать Биллу письмо. Вот отрывки из него:

«Около двух месяцев назад я пришел к мучительному выводу, что мне пора покинуть Microsoft. Стив убедил меня подождать и обсудить вопрос с тобой, когда ты не будешь занят постоянными разъездами…

Я уверен, что ты понимаешь главную причину, лежащую в основе моего решения. Я больше не могу терпеть запугивание и “тирады”, которыми заканчивается почти любая моя попытка обсудить сомнительный вопрос…

Те личные словесные выпады, которыми ты привычно пользуешься, стоили многих сотен часов потерянной производительности в одном только моем случае… С годами результатом этих и других инцидентов стало постепенное разрушение как нашей дружбы, так и способности работать вместе… Товарищества первых дней больше нет».

Через три недели Билл принял на работу Джима Тауни в качестве первого президента и главного операционного директора. Поскольку им необходимо было общаться постоянно, Билл подумал, что Тауни имеет смысл занять мой офис. Я не возражал и перебрался дальше по коридору. Тауни досталось жаркое местечко – Билл постоянно заскакивал, чтобы разобраться с очередным усовершенствованием. Вскоре стало очевидно, что новый президент не обладает той мощью, на которую рассчитывал Билл. Я понял, что Тауни не протянет долго, когда Билл пожаловался:

– Он еще рта не раскрыл, а я уже знаю, что он скажет.

Тауни покинул компанию меньше чем через год.

За лето мой переезд на двадцать метров по коридору еще больше отдалил меня от Билла. Хотя мы не говорили этого вслух, но оба понимали, что долго так продолжаться не может.

Началось все зудом с обратной стороны колена – в то лето, когда родители повезли нас на Шекспировский фестиваль в Орегон, чтобы посмотреть девять спектаклей за семь дней. Это не было похоже на сыпь от неудачного мыла – зудело так, что я чесался беспрестанно.

Когда зуд прекратился, я начал потеть по ночам. Потом, в августе, меня начала беспокоить крохотная твердая шишка на шее справа, около ключицы. За несколько недель она выросла размером с ластик на карандаше. Она не болела, а я не знал, что любое образование рядом с лимфатическим узлом – тревожный знак. Я чувствовал себя в безопасности, как любой человек моложе тридцати, и воспринимал здоровье как нечто само собой разумеющееся.

12 сентября 1982 года я отправился с Биллом в пресс-тур по Европе. Из Лондона мы отправились в Мюнхен, где я, выпив пива, почувствовал себя странно. К 20 сентября, когда мы приехали в Париж, я чувствовал себя утомленным и не в своей тарелке – как при гриппе, только не было температуры. Я вытерпел еще одну пресс-конференцию и сломался. Я полетел домой и отправился к своему врачу, который, ощупав мою шею, сказал:

– Завтра утром сделаем вам биопсию.

Я отправился в Шведский медицинский центр в деловой части Сиэтла – я был в больнице впервые с тех пор, как мне в детстве удаляли гланды. Ночью мне приснилось бесформенное чудовище, пристававшее ко мне. Оно было из дегтя, и отделаться от него было невозможно. Я проснулся в ужасе.

25 сентября сделали биопсию. Когда я очнулся после анестезии, ко мне зашел хмурый хирург.

– Мистер Аллен, – сказал он. – Я вырезал, сколько мог, но предварительный диагноз – лимфома.

Я знал только, что это рак, но когда узнал подробности, то испугался. В те дни даже лимфома в ранней стадии убивала с вероятностью пятьдесят на пятьдесят. Трудно было смириться с мыслью о возможной смерти. Я прожил 29 замечательных лет, и все равно ощущение было такое, что меня обманули. Мне еще столько предстояло сделать и испытать.

На следующее утро хирург и бригада онкологов вошли, радостно улыбаясь.

– Хорошие новости, – сказал хирург. – У вас болезнь Ходжкина.

Тщательное исследование изменило диагноз.

– Вероятность выздоровления на ранней стадии – больше 90 %, – продолжал хирург. – Все будет хорошо. Вы поправитесь.

Мне хотелось ему верить. Он говорил уверенно, да и остальные держались бодро. Но я еще не отошел от вчерашнего шока.

Нужно было определить стадию заболевания, чтобы понять, насколько далеко оно зашло; для этого требовалась более серьезная процедура – биопсия костного мозга. Я по глупости купил книгу о болезни Ходжкина, в которой прочитал, что опухоль может дать метастазы, посмотрел графики процентов выживаемости и перепугался до смерти. Хуже всего было ждать результатов, пока шишка на шее выросла размером с яйцо малиновки. Мой отец, переживший рак яичек, сказал мне:

– Сын, все это неприятно, но нужно оставаться мужчиной.

На бумаге эти слова кажутся сухими, но я, зная, через что прошел отец, воспринял их как утешение. Нельзя поддаваться страху и отчаянию; нужно терпеть.

Тут подоспела хорошая новость: мою болезнь обнаружили на стадии 1-А; она еще не начала распространяться. Лимфома Ходжкина на ранней стадии излечивается достаточно просто. Я вытащил страшную карту, но далеко не худшую.

Начался курс радиотерапии, пять дней в неделю. Приемная была полна людей в больничных халатах, некоторым болезнь оставила мало шансов. В зловещей тишине все ждали своей очереди. Однажды в приемную забрел какой-то мужчина в поисках автомата с сигаретами. Медсестра встала и сказала: