Главный недостаток всего этого многообразия корабельной артиллерии состоял в том, что почти для каждой пушки был свой размер ядра, несмотря на то, что теоретически калибр его был одинаков. Как так могло получиться, было непонятно, но расхлябанное отношение испанцев к огнестрельному оружию, видимо, сказалось на этом очень сильно.

Французы и англичане относились к вопросу тяжелого вооружения кораблей гораздо серьёзнее, отчего и число их побед на море стало постепенно возрастать. Кроме того, применение магии на борту корабля не приветствовалось ни одной, ни другой стороной, по разным причинам. Впрочем, какое мне до этого дело. Мне нужно было спокойно преодолеть весь маршрут плавания и вернуться в Испанию, чтобы получить диплом навигатора и сдать экзамен комиссии духовной академии на звание морского инквизитора.

Обменявшись залпами с французами, испанская эскадра продолжила свой путь в Кубу. Дни шли за днями, ночь за ночью. Океан был пустынен, не видно было ни косяков рыб, ни страшных акул или морских чудовищ. Лишь с наступлением глубокой темноты он фосфоресцировал разными огоньками, пробуждая у людей сложные чувства и иррациональный страх перед многообразием непонятной океанской жизни.

Я стоял на палубе корабля, в очередной раз, проверяя курс корабля и сверяясь с данными штатного навигатора «Санто-Доминго», когда ко мне подошёл Алонсо. Постояв рядом, он, с трудом проведя свои расчёты, спросил меня.

— Эрнандо, откуда у тебя умение так быстро считать и прокладывать курс?

— Меня учил отец, учили капитаны, и учила сама жизнь.

— Но ты ведь дворянин!

— Ты хочешь сказать, и барон?

— Да.

— И что это меняет? Обычный крестьянин или матрос не владеет математикой, да и не всякий офицер может этим знанием похвастаться. Они не смогут провести все необходимые вычисления, это могут только дворяне, и только образованные, как мы с тобой. Кроме этого, мне нужно зарабатывать себе на хлеб с сыром, и на вино. У меня нет поместья, нет родителей, нет богатой любовницы, с помощью которой я мог бы жить припеваючи. К тому же, я люблю море, ты, наверное, и сам это видишь.

— Вижу, но с каждым днём питьевая вода становиться всё хуже, вина остается всё меньше, а океан делается всё более неприветливее.

— Алонсо, ты когда-нибудь испытывал голод?

— Нет! Святая Мария берегла меня!

— Скорее, это твои родители берегли тебя от тягот и забот суровой жизни. По праву своего рождения ты пользовался всеми привилегиями. Даже магия досталась тебе в наследство. А раз так, то выполняй свой долг перед теми, кто лишён этого преимущества и вынужден зарабатывать на кусок хлеба тяжким трудом и не способен стать навигатором и выводить в море корабли.

— Гм. А зачем ты, Эрнандо, пошёл в морскую инквизицию?

— Скорее это я у тебя должен спросить, Алонсо, для чего ты пошёл в морскую инквизицию.

— Я пошёл, чтобы драться и карать, и искать во всех морях пиратов и отнимать их жизни. Пусть они боятся морской инквизиции, и знают, что на каждого корсара найдётся морской пёс, с горящим факелом в пасти. И я, как и ты, люблю приключения и далёкие земли. Море мне не сильно нравится, но я чувствую себя здесь уверенно.

— Ясно, мне не так повезло, как тебе. Я пришёл на этот факультет с одной единственной целью — мстить. У меня много врагов, и я сильно задолжал им, а проценты платить не хочу, и потребую всё с них. За собственные муки, за смерть близких и ни в чём неповинных людей, за муки женщин и погибающих от жажды и голода безвинных детей. За наши церкви, превращённые французскими и английскими пиратами в конюшни, пропитанные страхом, кровью и ожиданием неизбежного.

— Но не думаешь ли ты, что и мы, испанцы, поступаем также с пиратами, англичанами, французами и прочими нациями?

— Я не могу ответить тебе на этот вопрос, Алонсо. Мы не высаживаемся в Англии и не охотимся за женщинами и детьми, не грабим их и не убиваем просто за то, что они англичане. Но ты прав, у французов, англичан и голландцев тоже есть к нам неудобные вопросы. Но я нахожусь на своей войне и буду бороться с каждым пиратом, вне зависимости от того, кем он будет и какой национальности. Так я понимаю свой долг перед погибшей матерью и перед самим собой.

— Я понял тебя, друг, тогда и я буду с тобой, — помрачнел Алонсо. — А ты сегодня не на вахте?

— Нет, я заступаю с завтрашнего вечера.

— О, а я через сутки, пойдем, тогда, выпьем вина, у меня осталось немного итальянского кьянти, и оно ещё не прокисло. Не могу я уже пить эту воду, она воняет и бурлит у меня внутри.

— Пошли, Алонсо, но не так как это было на прошлой неделе!

— Само собой, друг, мы только выпьем по стакану кьянти, и спать…

Через три недели плавания нас застал сильный шторм. Каравелла тяжело переваливалась, с волны на волну, падая между пенными горбами, и снова тяжело поднималась на свинцовые водяные горы, которые вырастали на её пути. Она шла по воле волн, сражаясь со штормом. Зарифленные паруса рвались под порывами сильного ветра, глухо стонали реи, перегруженные весом мокрого такелажа, скрипел рангоут, хлестали по лицам матросов мокрые лини, наказывая за неуважение к кораблю.

Сама природа взбесилась, указывая каждому место в этой жизни и не желая никого жалеть. Боги и люди, призраки и мифологические животные, всё это казалось чем-то нереальным и трудно объяснимым, или настолько аморфным и далёким, что их не следовало и принимать во внимание. Природа легко и быстро доказывала слабым людишкам, кто, на самом деле, в этом мире главный.

Огромные волны ударяли в борт корабля, норовя его разбить и бросить в глубину самой пучины, расцвеченной пятнами пены, мусора, собранного с берега, кусками мёртвых рыб и корабельной обшивки. Большинство членов команды укрылось в трюмах и каютах, наглухо задраив пушечные порты и всевозможные люки. Только вахтенные и аварийная команда, в числе которой находился и я, «застряли» наверху.

Алонсо Перес свалился от морской болезни, которая стал его трепать, как только начался шторм. Мне же было не до неё, как штатный вахтенный навигатор, я пытался выправить курс на прежнее направление, но ветер постоянно менялся, и судно было вынуждено лавировать, увиливая от огромных волн, грозящих разбить корабль.

Где-то недалеко находилось побережье Флориды, и перед нами замаячила реальная опасность попасть на рифы и в дребезги разбить корабль, потеряв его навсегда, а вместе с ним и наши жизни. Все три мачты корабля протестующе стонали, жалуясь на сильный ветер. Их скрип складывался в интуитивно понятные для меня слова.

Грот-мачта басовито гудела, рассказывая, как ей тяжело и, в то же время, обнадёживая меня, как единственного понимающего, что она выдержит и не такой шторм. Фок-мачта, как юнга-марсовый, задорно скрипела, ужасаясь, каждый раз, всё более и более могучим волнам, которые с размаху обрушивались на корпус корабля, обдавая её пенными брызгами.

Старчески брюзжала бризань-мачта, принимая на себя удары стихии и предупреждая, что если мы не озаботимся мешающим ей крюйселем, то она вскоре потеряет свою верхнюю часть и кто-то из команды, не исключено, что это будет рулевой, получит по голове обломком мачты.

И я услышал её. Стоя рядом с рулевым, в штормовой одежде, старой треуголке, прилипшей плотно к голове, уже насквозь промокшей, я полез на мачту, вместе с одним из вахтенных, чтобы закрепить растрёпанный рангоут. По рангу мне это было не положено, так же, как и по праву рождения, но забота о корабле была выше сословных предрассудков, а желание спасти корабль перевесило страх перед морской стихией.

Перескакивая по вантам, как две обезьяны, мы закрепляли верёвки такелажа, вырванные из гнёзд штормом, не давая им увеличить трещину в мачте, грозившую обломиться под напором ветра. Бизань-мачта была самая низкая из трёх, но, тем не менее, раскачиваясь высоко над палубой, я ощущал непередаваемые эмоции.

Когда корабль нырял вниз, между двумя горбами исполинских волн, я вдруг оказывался наравне с ними, уверенно глядя на огромную массу воды, которая могла в одно мгновение утопить меня, как маленького котёнка. Свинцово-серые, с пенными гребешками, все в пятнах серо-белой пены на поверхности, они внушали ужас всей неотвратимостью, отчего сердце пряталось глубоко в пятки, при одном взгляде на них.