Я с завистью смотрел на тех, кто смог выжить и сейчас боролся с огнём на своём корабле. У них ещё оставалась надежда, а ни у меня, ни у падре никакой надежды больше уже не было. Единственная возможность сбежать уплыла вместе с кораблём голландцев. И теперь никто и ничто не могло мне помочь спастись.

Нас снова бросили в клетку, где я и сидел с еле живым падре. Нас кормили и приносили воду. Пираты были довольны, они захватили богатую добычу и совсем не обращали внимания на пленников. В один из дней ко мне пришёл лично Гасконец, его сопровождал боцман, имени которого я так и не узнал. Все его звали боцман, и на другие имена он не откликался, не знаю уж, почему.

Поставив возле клетки фонарь, Гасконец начал со мной разговор.

— Филин, я пришёл спросить тебя в последний раз, ты хочешь быть у меня юнгой? Если ты согласишься, то я прощу тебе все твои грехи, и ты забудешь прошлое, как страшный сон. Ты согласен?

Я только горько усмехнулся. Все это напоминало фарс, плавно переходящий в трагикомедию. Не такую я хотел себе жизнь в новом мире. Сначала испытать все прелести пленника пиратов, а потом, из милости, стать одним из них, и я ответил.

— Ради чего я должен согласиться стать одним из вас?

— Ну, ты будешь вести весёлую и разгульную жизнь. У тебя будут деньги, будет рекой литься вино и ради тебя будут раздеваться сами дорогие шлюхи.

Вот оно как, оказывается, Михалыч, это сильный аргумент, но, наверное, для кого-нибудь другого. Уж вина я себе найду и так, если сумею заработать, а что касается женщин, то спасибо, но таких веселых… — не надо. Зачем мне баян, я и так пою неплохо!

— Нет, я не согласен!

— Постой, ты подумай, не надо сразу давать категоричный отказ. Я ведь тебе делал подарок. Кстати, а где астролябия?

Вспомнил, блин, наконец!

— Астролябию я забыл на острове, когда мы лихорадочно собирались, — выдал я давно заготовленную для него «отмазку».

— Так, — медленно протянул Гасконец, внимательно посмотрев на меня, — то есть, ты её ещё и выкинул? — почему-то решил он так для себя.

Ну да, пусть думает, что хочет, это его дело, потерял я или выкинул. Нет астролябии и всё, утритесь, сволочи.

— Ладно, дьявол забери эту астролябию. Давай, соглашайся, пока я не передумал!

Я перевёл взгляд на падре, который к этому времени очнулся и внезапно вступил в разговор.

— Дайте мне, Христа ради, бумагу и чернила.

— Зачем тебе и то, и другое, преподобный?

— Я верю, что мальчик выживет, и я хочу оставить ему на память от себя пару строк.

— Завещание хочешь составить? Но у нас нет бумаги и чернил.

— Есть, — неожиданно для всех сказал боцман, — мы нашли их на флейте и взяли себе, на всякий случай.

— Ну, ладно, неси тогда их сюда, и перо найди.

Пока боцман ушёл искать требуемое, Гасконец снова приступил к уговорам.

— Ты нравишься мне, Филин, когда-то и я был таким и многое пережил. Мне нравится твоя стойкость и бойцовский характер, из тебя получится отличный моряк, а то, что ты ещё умеешь читать карты, это делает тебя ещё более ценным. Навигации мы тебя научим. У меня есть связи в Бретани. Ты поступишь в навигационную школу и вернёшься снова к нам. Мы ещё будем долго грабить и испанцев, и португальцев. Поверь, у них ещё останется, что грабить.

И он довольно расхохотался.

— А ничего, что я тоже испанец?

— Ничего? Конечно, ничего! Кому ты там нужен, тебя ведь и называли до этого англичане, поймавшие тебя, восемь реалов. У тебя же за душой ничего нет! Ты сирота, а значит, никому и не нужен, никто не вступится за тебя. Этот мир суров и никто никого не собирается жалеть, а в море, так и тем более. Или ты думаешь, что нужен падре? Так ты ошибаешься, его дни уже сочтены, не так ли, святой отец?

— Так, — подтвердил тот, — но ты рано сбрасываешь меня со счетов. Я ещё смогу пригодиться Эрнандо.

— О так тебя, гарсон, зовут Эрнандо. Ну-ну, знаменитое имя, вот только сможешь ли ты оправдать его, если выживешь, конечно…

В это время вернулся боцман, а я всё затягивал с ответом, делая вид, что сильно думаю. На самом деле, я ждал, когда падре закончит писать то, что он хотел написать.

Дольше тянуть было нельзя и я, собравшись с силами, ответил.

— Я не стану пиратом, и это мой окончательный ответ!

Сказав, я твёрдо посмотрел в глаза Гасконцу, выдержав его пытливый, буравящий взгляд. Он ещё долго смотрел на меня, давя взглядом и давая мне шанс передумать. Но я не передумал, слишком много ещё было крестов впереди, и я уже открыл счёт.

— Ну, я сделал всё, что мог и хотел, уступив боцману и части команды, которая вступилась за тебя. Но ты, мальчишка, остался глух к моей просьбе. Это твой выбор, и ты ответишь за него. Через два-три дня мы доплывём до необитаемого рифа, который ты нам показал в моей каюте. Там мы вас с падре и высадим. Это окончательно и бесповоротно. Ты сделал свой выбор, я сделал свой. Надеюсь, ты пожалеешь о своём решении, согласившись на маронирование. От слова марон — беглый раб.

И он ушёл, оставив возле меня боцмана с фонарём, которому падре отдал письменные принадлежности, а мне в руки это письмо, свернув его в трубку и обернув куском кожи, который дал ему боцман.

— Здесь твоё будущее, — только и сказал падре.

Что ж, только на это и оставалось надеяться. Всё равно, читать я не умел по-испански, да и смысла сейчас в этом не было. В руках у пиратов ни в чём смысла уже не было. Ну а то, что нас высадят на необитаемом рифе, представлявшем собой узкую полоску кораллового песка, так это хоть какая-то определённость. И я заснул после того, как ушёл боцман. Уходя, он кинул на меня задумчивый и даже сострадательный взгляд, но я не придал этому никакого значения.

День неумолимо шёл за днём, и «через три дня» наступило очень быстро. Мы так и провели все это время в клетке, изредка нас выпускали наружу, и то, в основном, чтобы сходить в гальюн, с риском для жизни. Особенно этот риск был для падре, который еле передвигался и от любого движения судна мог вылететь за борт гораздо раньше намеченного срока.

В один из этих походов я смог незаметно вытащить астролябию и спрятать её у себя на спине. Да, именно на ней, потому как она была закрыта рубашкой, разорванной на груди. Обыскивать нас никто не собирался. Мы и так были голые и босые, и всегда на виду. Два доходяги, старый и молодой.

Когда солнце уже давно перевалило за полдень, мы достигли рифа, и корабль остановился, повинуясь командам своего капитана. Паруса свернули, и шлюп лёг в дрейф, собираясь выгрузить двух пленников на остров, где их ожидала незавидная участь изгоев. И только одному из них суждено было пережить это ужасное испытание.

— Выходите, гачупины, ваш час пробил!

В трюм спустился мастер парусов, не оставляющий своих попыток припомнить им смерть Жана и напоследок вволю поглумиться над ними и потешить своё самолюбие. Выкрикнув первую фразу, он сразу же продолжил.

— Вас ждёт подходящая посудина, настоящий корабль. Довезёт до чудного острова, в лучшем виде! Его ты нам показал, Филин, в прошлый раз, мы были поражены его красотой и решили дать тебе возможность провести там лучшие дни своей жизни! — И он громко расхохотался, довольный своей незатейливой шуткой.

— Шевелите своей тощей кормой, и да пусть морской дьявол позаботится о вашей судьбе! Старый Роджер оценит это!

Получив подобное напутствие, мы поднялись на палубу, где уже собралась вся команда, наблюдая, с молчаливым одобрением, за тем, как нас с падре готовились высадить на необитаемый остров. На лицах столпившихся пиратов, старых и молодых, радостных и равнодушных, читались самые разные эмоции, которые они испытывали, глядя на нас.

Сочувствия не было ни в одном, лишь понимание того, что нам сейчас предстоит. Мысли и чувства, которыми они руководствовались, изложил, максимально доходчиво, бравый командир канониров, по имени Мартин. Сделал он это после того, как Гасконец, в последний раз предложил мне стать юнгой на его корабле. Не выдержав моего равнодушного отказа, который был воспринят как моральный плевок в лицо, он разразился гневной речью.