Но оказывается, совершают подобные преступления люди не только вполне нормальные, но и не движимые никакими политическими идеалами, чем так любят прикрываться воздушные террористы.

Обыкновенные уголовники, только посмелей, понаглей, погнусней, чем другие. Недаром, требуя освобождения своих сообщников, они никогда не забывают потребовать и денег. А теперь частенько только денег и требуют.

Из той же лекции мы узнали, что для воздушных пиратов предусмотрены во всех странах суровые наказания — в США до двадцати лет тюрьмы, в Италии тоже, в Мексике — до тридцати, в Польше и Японии вплоть до смертной казни и т. д.

У нас за угон самолета дают от трех до десяти лет, «а с применением насилия или угроз либо при наличии аварии или иных тяжелых последствий — до пятнадцати лет и вплоть до смертной казни».

К сожалению, как вы понимаете, практическими и теоретическими занятиями наша работа не ограничивается.

Мы боремся с особо опасными преступниками, для того и наши занятия.

Особо опасные преступления в нашей стране совершаются сравнительно редко. Но и редко — недопустимо. И вот есть мы. Те, с кем мы имеем дело, не карманники, не сопливые хулиганы или мелкие воры. Это люди отпетые, в большинстве рецидивисты, они, как правило, вооружены и готовы на все. Для них нет ничего святого. И порой диву даешься, откуда в нашем обществе берутся такие. Но они есть, и с ними надо бороться. Как раз нам. Это трудно, почти всегда связано с риском. Хотя бывает, повторяю, не часто.

Но когда бывает, зовут нас, и мы всегда, в любую минуту, наготове.

Пока час за часом проходит мой обычный день, у Вадима проходит его. Наверняка не менее насыщенный. Обычный рабочий день в детском саду…

У Лены тоже тянется рабочий день. Я говорю — тянется, потому что она вечно ворчит, что он тянется. Лена работает чертежницей в конструкторском бюро, иногда берет работу на дом. С одной стороны, это источник гордости: «Я для семьи ничего не жалею, даже дома работаю», с другой — тревоги: вдруг Вадим опрокинет доску, тушь и вообще распорядится чертежами по-своему. Он явно готовит в этом направлении какой-то коварный план, но делает вид, что мамина работа его не интересует, — усыпляет бдительность.

Лена, как все женщины, тратит свой обеденный перерыв не на обед, а на закупки продуктов для дома. В зависимости от удачности улова находится и ее настроение после возвращения в течение первых пяти минут, пока она все достает и размещает в холодильнике. И хоть мы обычная семья, где случаются и ссоры, и обиды, и недовольства, — хорошее настроение у нас преобладает.

Вадим, сколько я помню, за свою долгую жизнь никогда не плакал. Я — тем более. Лена — очень редко, и всегда из-за моей работы.

Происходит это неожиданно.

Скажем, Вадим, доставленный мною из детсада и с энтузиазмом поведавший о всех происшедших там за день эпохальных событиях, давно дрыхнет.

Погас экран телевизора. Совместными усилиями вымыта после ужина посуда и совершен вечерний туалет. Мы ложимся спать. И вдруг, уткнувшись мне в шею носом, Лена начинает тихо всхлипывать.

— Что случилось, Ленка, ты чего? — беспокоюсь я.

Но она продолжает молча и очень тихо плакать. Беспомощно шарит по тумбочке в поисках какого-нибудь платка, салфетки. Я зажигаю свет, приношу платок, опять гашу, опять спрашиваю, в чем дело. После десятого вопроса она шепчет в ответ:

— Я боюсь за тебя… Я всегда боюсь за тебя… Я не могу так.

Я преувеличенно бодро вопрошаю, чего она боится, раз двадцать повторяю неубедительное: «Это просто смешно» и «Не валяй дурака» — и умолкаю.

Тогда она совсем уже еле слышным голосом бормочет:

— Имей в виду: если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, что сделаю…

Звучит довольно туманно.

Ну что со мной может случиться? И почему что-нибудь со мной может случиться? Но такие аргументы на нее не подействуют. Поэтому я двигаю, как в хорошо знакомой шахматной партии, наиболее подходящую фигуру.

— Перестань, Ленка, накаркаешь… — говорю я мрачно.

Эта фраза действует безотказно.

Иногда где-нибудь на прогулке (мы по воскресеньям устраиваем с ней зимой лыжные, а летом пешие марш-броски) она останавливается, смотрит на меня злым взглядом и шипит:

— До чего я тебя ненавижу! Зачем ты меня обманываешь? Ну зачем? Писаниной занимаешься на работе… делами… за «Динамо» выступаешь… — Она фыркает. — Знаю я твою писанину! Я все знаю! Имей в виду, я пойду к генералу! Да, да! Пойду и скажу… скажу…

Порыв иссякает, и она тихо добавляет:

— Скажу, что мне надоело все время жить в страхе. Я прямо как жена летчика-испытателя, честное слово.

Я мгновенно провожу диверсию и начинаю ее упрекать в том, что она, мол, намекает на высокие оклады летчиков-испытателей, а я — конечно, что я, лейтенантик, куда мне…

Она берет меня под руку, вяло возражает. Глаза ее печальны.

Но такие вспышки бывают очень редко. Человек не может без конца жить в напряжении. Нам об этом говорили на лекции по психологии. Да я и сам это знаю.

И вообще, чего она боится? В конце концов, она же знала, выходя за меня замуж, мою профессию. Ну, а раз я милиционер, то всякое может случиться, хотя, в сущности, работа сотрудника Министерства внутренних дел ничем не отличается от работы служащего Министерства среднего машиностроения или Министерства мясной и молочной промышленности.

Однако вернемся к моему обычному рабочему дню.

Он заканчивается ровно в восемнадцать часов. И я отправляюсь за Вадимом. Воспитательница Наташа вручает мне его из рук в руки и ласково улыбается. Однажды Лена заметила эту улыбку и через два дня, словно невзначай, сказала:

— Эта их инфантильная воспитательница совершенно не умеет себя держать. Представляю, чему она их там учит. Бедный Вадим… — и вздохнула.

«Бедный Вадим» сейчас сидит у меня на плечах (его любимая позиция) и, как всегда, обстоятельно докладывает свой рабочий день.

Мы возвращаемся домой.

Лена целует холодную с улицы, бархатную щеку Вадима, целует уже слегка шершавую щеку мужа и с места в карьер начинает рассказывать о том, как прошел рабочий день у нее…

Как все-таки чудесно жить на свете, когда ты здоров, молод, счастлив… Впрочем, когда не молод, не очень уж здоров и не во всем тебе удача, тоже здорово жить на свете. Ведь живешь!

Я думал об этом на прошлой неделе, когда мы хоронили капитана Рубцова, да, да, того самого, что посмертно награжден орденом Красной Звезды.

Он, между прочим, тоже был молод, и здоров, и, наверное, счастлив, потому что у него месяц назад родилась дочь.

А вот не получилось…

Погиб от ножа. Взял этого бандюгу на прием, но что-то, видимо, не так, соскользнула рука, тот и ударил. Главное, удар-то ерундовый был в плечо. Отпусти его Рубцов, и все в порядке, тем более наши уже подбегали. Да разве Рубцов отпустит! Как в клещи зажал. Тот его еще, потом еще и еще. Восемь ударов нанес, три смертельных. Но Рубцов его так и не выпустил.

Скромно хоронили, по-военному. Пышных траурных церемоний у нас не принято устраивать. Просто всегда помним о нем.

Так что главное счастье на свете — это жить, любить, радоваться, что живешь. Не только для себя живешь — для людей.

Ну, а если ради этих людей приходится иногда отдавать жизнь, что ж поделаешь — такая профессия…

И не считайте меня пессимистом, это я так, в связи с Рубцовым.

Зря волновать людей, тем более близких, спецификой моей службы не вижу никакого смысла.

К вечеру я все узнаю об обычном дне Вадима и Лены. А вот о моем обычном дне они не узнают ничего. Это я вам рассказал о нем. А если я расскажу Лене, то наведу ее на разные ненужные мысли.

Так что перейдем лучше к другим делам.

Например, отпускным.

Мы с Ленкой давно мечтаем путешествовать. Иногда даже намечаем на карте маршрут. Вадима это оставляет равнодушным. Он энергично подключается лишь тогда, когда мы проделываем наши заочные путешествия на глобусе. Тут другое дело! Глобус вертится, вдоль него какая-то блестящая железка. Все это очень интересно, и Вадим не может остаться в стороне.