Боярин Боборыкин снова занял исходную позицию на сундуке. После некоторого колебания он решил перейти в горницу, где обычно трапезничал, и наконец закусить по-человечески со своими странными гостями, которых он боялся, кажется, не меньше, чем самого царя Петра. После недолгого колебания он велел собирать на стол. Челядь захлопотала. Бегали на полусогнутых ногах, страшным шепотом пересказывая уже перевранные по дому побасенки о странном появлении четверки гостей в доме боярина Боборыкина Кузьмы Егоровича. Впрочем, шепотки и загадочные переглядывания не помешали уже через несколько минут подать на стол простое, но очень сытное и немилосердно аппетитное (особенно для оголодавшего в нижней горнице боярина) угощение: щи с жирной ароматной свининой, кашу, заправленную молоком, вкуснейшие пупки на меду с имбирем, нарезанное крупными сочащимися ломтями мясо, жаренное с чесноком, лапшу с курицей, лафитнички с водкой и настойками медовыми и травными. Боярин перекрестил лоб, и его челюсти заработали. Особенной культурой быта в семействе Боборыкиных никто не отличался, так что рафинированная Сильвия Лу-Синевна, изящно нарезая и поедая кусок умело приготовленного сочного мяса, не без отвращения смотрела на то, как боярин чавкает, громко и с удовольствием отрыгивает, ковыряется перстом в зубах и вытирает руки о скатерть и о длинную русскую рубаху менявшего блюда холопа. Кузьма Егорович открыл было рот, пальцем смахивая застрявшую в бороде лапшу, но тут снаружи послышался шум, крики, топот копыт и нестройные вопли. Боярин задрожал, его челюсть отпала, а в глазах появилось смятенное движение, похожее на колебание болотной ряски, когда в нее бросят камень. Кузьма Егорович простонал:

– Господи, спаси и сохрани!.. За что же мне напасти на погибель души моей грешной?!

Звонкий, наглый молодой голос снаружи крикнул:

– Эй, ушлепок, что зенки вылупил! Принимай лихачей да упреди хозяина, что честь ему великая!

Эта короткая, но весьма содержательная речь сопровождалась кудрявыми бранными выражениями.

Кузьма Егорович едва не упал со стула. Этот страшный звонкий голос, эти хитрые ругательные кружева могли принадлежать только одному человеку, самому нахальному и дерзкому на всей Москве, царскому любимцу Алексашке Меншикову.

– Это кто? – спросил Буббер. – Вон как загибает!

– Александр Данилович… – пролепетал боярин, моргая. – Девки! – заорал он на сенных. – Быстро все со столов, несите мне платье в крестовую палату[4], авось государь и не прогневается!

Он оглянулся на гостей. Афанасьев ободряюще подмигнул ему, а Сильвия Лу-Синевна сказала:

– На ловца и зверь бежит, как говорится. Не успели оглядеться, как нужная нам персона сама пожаловала.

– Вы, главное, этого Петру Алексеевичу с Мен-шиковым не скажите, про ловца и зверя-то, – отметил Афанасьев язвительно, хотя по коже пробежали мелкие мурашки. – А то они, пожалуй, начнут разбираться, кто ловец, а кто зверь!

Глухо бухнули двери. Просыпались чьи-то дробные шаги, и мимо гостей из будущего пролетел отрок из числа боборыкинской прислуги с разорванной на плече рубахой и перекошенным лицом. Буббер мотнул головой и быстро проговорил:

– Предлагаю пока что куда-нибудь спрятаться. Не нравится мне все это.

– Да, в молодости Петр Алексеевич был буен, – пробормотал Афанасьев. – Это уж точно. Собственно, он и в зрелости кротким нравом не блистал, иначе разве ему удалось бы столько дел наворочать, и ведь каких дел, понимаешь…

Под аккомпанемент этих хрестоматийных рассуждений Евгения послышался рев. Он явно не принадлежал человеку. Припомнилась знаменитая история с медведем генерала Федора Матвеевича Апраксина, огромным косолапым чудовищем с характерным именем Бес. Этот медведь прославился тем, что учился в особой медвежьей «академии», где животных обучали различным трюкам, а также тем, что победил льва из Сирии. После этого боя медведь Бес то ли по недосмотру служителей зверинца, то ли по иной причине не получил ведра вина, которое полагалось ему после каждого боя. Он рассвирепел, разломал клетку и убежал на волю, где принялся бесчинствовать (вот до чего доводит привычка к алкоголю и абстинентный синдром). Громадный Бес творил все, что приходило в его косматую голову: он вламывался в магазины и лез на постоялые дворы, косматым смерчем проносился по Санкт-Петербургу, его не могли удержать ни замки, ни запоры, ни заборы. По пути он заломал около десятка несчастных жителей города. Наконец медведь-алкоголик попал в винную лавку, где вылакал громадное количество водки и только тут угомонился. К этому времени прибыл взвод солдат, которым было приказано стрелять, как только они увидят зверя. Впрочем, служивые стреляли бы и без приказа – кому хотелось стать бифштексом?

Вся эта история полезла в голову Афанасьева совсем не ко времени (особенно если учесть, что случилась она в 1720 году в городе, которого еще не было). Он прислонился к стене и произнес, не глядя на Сильвию Лу-Синевну:

– А что мы, собственно, прячемся? С Петром Алексеевичем нам рано или поздно контактировать придется, и сейчас не самый плохой случай. То, что он позволяет себе врываться в дома своих бояр с медведями и еще более дикими зверьми типа того же милейшего Александра Данилыча… так кто говорил, что будет легко?

Через стену раздавался звонкий голос Меншикова:

– А что, боярин, не кажется ли тебе, что ты космат (мать-перемать)? А то бородку подравнять ему, мин херц? Ладно, Кузьма Егорыч, ты уж не серчай на меня, дурака. Просто гуляли, шумствовали, хотели вот тебя, сердешного, увидать-почтить. Верно я говорю, мин херц?

– Верно, – ответил глуховатый, чуть заплетающийся голос.

Невидимый Алексашка подумал и прибавил к своей речи несколько таких оборотов, что все присутствующие закатились дружным хохотом. Кто-то квакал, кто-то рыдал от смеха: видать, во все времена своей жизни Александр Данилович был большим шутником.

Сильвия выкатила могучую грудь, на которой, дрожа, пенились рюшечки платья, и сказала, глядя в стену:

– Да я бы вышла с ними поговорить… тут только одно «но»…

– Какое же? – влез Буббер, крутя на пальце колечко и нетерпеливо глядя в сторону «шумствуюших» озорников во главе с царем Московии. – Или боитесь порушить честь, мисс? На этих, которые там, за стеной, в суд не больно-то подашь?

– А помолчал бы ты, дружок, – массивно отвернула фразу, руководительница миссии, – нет, не это меня смущает. А уж больно они ругаются. Особенно этот, который…

– Меншиков.

– А, это Меншиков? Тем хуже. Я бы в два счета с ними договорилась, если бы они выражались поприличнее.

Афанасьев вдруг вздрогнул, потому что услышал внутри себя язвительный голос:

«А ты ей, Владимирыч, скажи, что, ежели она даст свое высокое дозволение, я ей вежливого Меншикова оформлю в лучшем виде. Он и материться перестанет. То есть, конечно, он-то не перестанет, а вот госпоже Сильвии фон Каучук будет казаться, что он… ну, скажем… употребляет химические, что ли, термины».

– Если я ей начну объяснять про тебя, Серега, – пробурчал Афанасьев, – то, боюсь, ничего хорошего из этого не выйдет.

Ковбасюк, благодаря своим экстраординарным способностям прослушавший весь разговор беса Сребреника и Афанасьева, толкнул Женю в бок и сказал:

– Он правильно говорит, твой бес. Не говори нашей этой… руководительнице. Пусть в ее ушах весь перемат Меншикова и компании звучит… гм… по-химически. Тем более там много созвучных словечек: гидрит, ангидрит, эбонитовые палочки разные.

– Эбонитовые палочки – это из химии, – сказал Афанасьев.

– Какая теперь разница…

– А что, Кузьма Егорыч, говорят, что у тебя в подвале хранятся купчие крепости, по которым отсудил ты у малых купчишек и дворянишек много работного и крестьянского люда? – хитро спросил Петр и закрыл один глаз.