Стоящий чуть поодаль Афанасьев мертвенно побледнел, а бес Сребреник шепнул откуда-то из самых глубин Жениного существа, куда перепуганный нечистый забился: «Вот тебе, Владимирыч, и „слово и дело“…» И неудивительно. Потому что спальня, куда ворвались вооруженные лефортовские мушкетеры во главе с Петром и Меншиковым, была его, Афанасьева, спальней; а человек, зажатый в мощной руке Меншикова, жмурящийся и, кажется, не понимающий, что происходит вокруг него, был не кто иной, как Пит Буббер.

На своих спальных местах зашевелились Ковбасюк и пьяный голландский негоциант, примкнувший к компании миссионеров из будущего, – дурацкий и длинный Ван дер Брукенхорст…

– Та-а-ак, – спокойно и зловеще протянул Петр, и тех, кто хорошо знал натуру молодого царя, это его спокойствие напугало еще больше, чем если бы он ярился, грохотал и пенился, как неспокойное ночное море. Ноздри короткого носа раздулись, царь передал канделябр одному из мушкетеров и, шагнув к Алексашке, держащему Пита Буббера, спросил:

– Ну? Отвечай! Ты? А? Что, молчишь, брат? Э, ничего, ты у меня поговоришь! А эти… ага, так!

– Новые людишки, мин херц, – быстро заговорил Алексашка, – они мне сразу ненадежными показались, да уж больно ты купился на ихние штучки заморские хитрые. А вот лично я не стал бы доверять им так сразу, потому что человек – тварь ненадежная, на разные подлости и закавыки предательские горазд, так что…

– Молчать!!! – Петра, кажется, прорвало. – Что смотрите? Брать их!! А вон еще место смятое, пустое, по всему видно, там еще кто-то спал? Кто? Отвечать, отвечать!

Молодой царь замахнулся на Буббера, который с ужасом смотрел на бушующего самодержца, и в его американском мозгу, кажется, только сейчас начало вызревать представление о том, чем русский царь отличается от выхолощенного и холоднокровного, как скользкий гад, президента ВША образца 2020 года…

Афанасьев решительно шагнул вперед.

– Я, – уронил он.

Рука Петра застыла, не дойдя каких-то считаных дюймов до перекошенной ужасом физиономии Буббера. Он обернулся к Афанасьеву:

– Что – я?

– Ты спросил, государь, КТО спал на том месте, которое смято, нагрето, но пусто. Я тебе ответил: я. Я спал там.

Легла тяжёлая, предательски хрупкая тишина. Кто-то кашлянул, и тотчас же первая трещина появилась в монолите давящего, страшного гранитного молчания. Петр открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут вмешался Алексашка. Он подпрыгнул, как тот шут в рогожьей чалме, и произнес:

– Мин херц, я сразу сказал, что эти…

Петр вскинулся всем телом, откинул двух попавших под руку мушкетеров, закричал:

– Да что же вы, скоты? Да как же так?! Данилыч, ведь он сам ко мне пришел и сказал «Слово и дело!». Данилыч, да как же так?!

– Для отвода глаз, мин херц!

Петр повернулся к Афанасьеву и спросил:

– Значит, для отвода глаз? Ты злоумышлял против меня? Так? Значит, все, что ты мне говорил, все, что ты мне складывал в такие ладные слоги, – все это было для отвода глаз? Евгений Владимиров, ты что же – не верю – так?!

Афанасьев облизнул пересохшие губы и произнес:

– Государь, я в самом деле гнался за тем, кто злоумышлял против тебя, и запер его в этой спальне. По чистому совпадению получилось, что это оказалась именно та спальня, в которой спал я сам, из которой я вышел, чтобы прийти к тебе на помощь, Петр Алексеевич. Но ведь это вовсе не значит, что я или кто-то из тех, кто здесь отдыхал, – тот самый вор[12], что вторгся в твой покой и мог причинить тебе вред.

Петр замер. Он размышлял. Собственно, ему было над чем подумать. Потому что тот человек, который, собственно, и навел его на след преступника, по идее, теперь сам подпадал под подозрение, и потому царь не мог исключить его из числа возможных виновников всего этого переполоха. Но молодой Петр был не из тех, кто долго колеблется. Коротким взмахом руки он подозвал к себе Алексашку Меншикова и проговорил:

– Данилыч, вот что. Вызывай сюда Федора Юрьича. Надобно учинить следствие прямо на месте. А коли уж будут упрямствовать да упорствовать, тогда в Тайных дел приказ повезем, и чтобы без проволочек!..

Афанасьев содрогнулся от ужаса. Его можно было понять: Федором Юрьевичем звали самого страшного человека в государстве, главу политического и уголовного сыска, князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского.

Дядя Федор Юрьевич, кат[13] Матроскин и другие лица, приятные во всех отношениях

Не думал, не гадал Женя Афанасьев, что его усердие в один момент обрастет такими кошмарными, такими ужасающими последствиями. Все перевернулось в один миг. Самого Афанасьева вместе с Буббером, Ковбасюком и незадачливым негоциантом-голландцем с длинной идиотской фамилией, которую уже никто не мог вспомнить, препроводили в отдельное помещение под крепкий караул. Приехали дядя Петра, Лев Кириллович, и тот, кого ожидали более остальных – Федор Юрьевич Ромодановский, хозяин Москвы. Этот последний приехал в дом Лефорта, когда уже стало светать. Он вошел к арестантам, ступая тяжело, с усилием, кашляя, и выглядел явно нездоровым. Уселся на заботливо подставленный слугой стул. Заговорил, тяжело дыша, с сильной одышкой, утирая пот с желтого воскового лба:

– Я еще вчера в Прешпурге помыслил, что можете вы оказаться ворами и разбойниками, кои покусятся на честь и жизнь государеву. Нет таковым пощады!.. Но прежде чем волочь вас в приказ, хочу разобраться холоднокровно, что тут произошло, ибо по природе не кровожаден я и справедлив.

«Да уж, – подумал Афанасьев, чувствуя, как спину прохватывает ледяной озноб, а ноги как будто набиты туго спрессованной ватой, – не кровожаден… А как стрельцов на дыбу тянуть и головы рубить собственноручно, так это ничего, значит!»

«А вот тут ты и не прав, Владимирыч, – отозвался бес Сребреник, но в его голосе уже не было обычных ехидных ноток, – стрельцам они головы не рубили. ЕЩЕ не рубили, потому что мы – в 1693 или 1694 году, уж и не упомню, а вот стрельцам будут рубить головы только после того, как Петр Алексеевич вернется после Великого посольства по Западной Европе, это в самом конце века будет, лет через пять-шесть. Конечно, нельзя сказать, чтобы и сейчас они мягкосердечием тут блистали, но… в общем, влипли мы с тобой и дружбанами твоими по полной и очень нехорошей такой программе. Совсем не телевизионной».

– Ты бы вот уж помолчал, нечисть бесплотная, – в сердцах пробормотал Евгений, – тебе-то хоть бы хны… Тебя-то все равно не достанешь и к ответу не притянешь…

– Что ты там такое говоришь? – поднял к нему взгляд тяжело набрякших глаз Федор Юрьевич.

Афанасьев, собравшись с духом, уже хотел было отвечать хоть что-нибудь, потому что здесь молчание держали за самый страшный грех, но тут распахнулась дверь, и вошли стремительными шагами, один за другим Петр, ссутулившийся, с осунувшимся серым лицом, за ним неизменный Алексашка Меншиков – куда ж без него?.. – и третий человек. Точнее – третья. Сильвия фон Каучук. И она явно присутствовала здесь не в роли обвиняемой. Петр уселся на пододвинутый ему табурет, наклонился вперед и вперил взгляд неподвижных глаз в Афанасьева, Буббера, Ковбасюка и голландца, чье длинное прозвание никто никак не мог запомнить, включая писца-протоколиста в углу палаты. Однако оказалось, что писец может и не помнить, а вот царь Петр Алексеевич помнит все.

– Ну что же это, мил друг, гость голландский Ван дер Брукенхорст, – произнес он, первым обращаясь к несчастному голландскому негоцианту, – эдак у нас дело не заладится. Вишь, попал ты под подозрение нехорошее, а тут уж, не сочти за обиду, у нас строго.

– Я, косудар, не понимат, которий… – залопотал тот, а потом перешел на свой родной язык, потому что от испуга позабыл, растерял и те жалкие познания в русском языке, какими обладал.