«Не слушай его, Владимирыч, – раздался ленивый голос беса Сребреника, но в его голосе Афанасьев неожиданно для себя выловил пульсирующую нотку испуга. – Не слушай весь этот бред!»

– Неужели? – вдруг парировал Малахов, который по всем раскладам ну никак не мог слышать голоса Сребреника. – Вы так полагаете? Вы хорошо замаскировались, уважаемый, но ваш час никогда не настанет! Я уничтожу систему «Опрокинутое небо», и вы останетесь тем, кем являетесь сейчас-нечистым духом, только и способным, что капать на мозги! А отнюдь не властелином мира. Вакансии на место властелина мира больше нет, видите ли! Так что, как говорили уважаемые предки, изгоняя дьявола: «Vade retro, Satanas!» В общем, «Изыди!»

Жуткая боль вдруг пронзила голову Евгения. Он с трудом удержался на коне, гулкая пустота перевернулась в мозгу, и тошнотворный желтый дым вздыбился перед глазами. И Афанасьев увидел контуры полупрозрачной фигуры: маленький, сгорбленный человечек с печальными глазами, сутулой спиной и большой, словно бы разбухшей рыжей головой, въехавшей в неширокие плечи. Он глядел на Афанасьева. Потом тряхнул головой и выговорил:

– Ну да, Владимирыч. Так и есть. Он прав.

– Так ты… не Сребреник? – медленно выговорил Афанасьев.

– У меня вообще много имен, но настоящее – именно то, какое назвал Николай Григорьевич. Он вообще прозорливый малый. Дурак не изобрел бы такой опасной штуки, как эта его система. Но он оказался даже умнее, чем я предполагал. Собственно, больше говорить и не о чем. Не надо кивать на меня. Все истоки зла – в вас самих, в людях.

Хррр, как говорил генерал Бишоп. С сим спешу откланяться…

Контуры Лориера истаяли в воздухе. У Афанасьева больше не было беса Сребреника.

– Пора возвращаться, Евгений Владимирович, – сказал Малахов.

Он уже хотел было пришпорить коня, но в последний момент замер и решительно махнул рукой. – А! Позвольте все-таки сказать… Была еще одна причина, побудившая меня совершить эти перемещения в Петровскую эпоху. Для начала – мне точно известно, что под Полтавой бился мой предок, и мне не хотелось бы, чтобы из-за какого-то урода из числа морпехов генерала Бишопа не стало меня. Все-таки я не самый последний человек на этой земле, ведь правда?.. И потом… Я люблю Елену. Это для вас она жена, мать семейства, зрелая женщина, клонящаяся к сорока годам… И только для меня она навсегда останется той, которую я когда-то встретил у фонтана, – в легком светлом платье, с синими глазами и навсегда, навсегда юным и прекрасным лицом… Я понимаю, что это страшно, но я не могу быть иным. Простите меня. Ведь если бы я не сделал того, что я сделал, ее вообще могло не быть, понимаете? А разве я могу допустить это– для себя, для вас, для нее? Никогда.

И Малахов, хлестнув коня, помчался прочь. Евгений смотрел ему вслед. Нелепая гулкая пустота заполняла голову, изгоняя даже подобие каких-то мыслей.

Москва, 2020 год

– Еще раз, – сказал Афанасьев.

– Что? – спросила Сильвия. – Ты что, с ума сошел? Тебе мало того, что уже было? После гибели генерала Бишопа перемещения во времени запрещены законодательно! Тем более что племянник вице-директора Бориса Глэбба, этот злополучный Пит Крепкий Буббер, так и не вернулся из прошлого. Ты хоть знаешь, кстати, почему его туда пустили? Вот обида! Помнишь, жена Буша не хотела пускать его в прошлое, потому что миссия была сопряжена с зашитой прав женщин, а Буббер был осужден за харассмент, то бишь за сексуальное домогательство? Оказывается, все это ерунда! Прямо при нас Глэбб предъявил добросердечной леди Кэтлин справку, что Пит Буббер – педераст! Собственно, благодаря этому его и пустили в прошлое!

– Мне все равно, – сказал Евгений. – Я не о Буббере… о том, что мне все равно, что запрещены перемещения.

– Женя, – мягко произнесла Сильвия. – Не надо так говорить, что тебе все равно. Если бы у тебя были серьезные причины… Ты хоть понимаешь, ЧТО тебе будет, если ты без разрешения спецслужб пойдешь на такую авантюру? Знаешь?

– А мне все равно, – повторил Афанасьев таким голосом, что по широкой мраморной спине Сильвии фон Каучук пробежали крупные мурашки, – все равно, понимаешь? На дыбу уж точно не вздернут, так что можно вести себя неадекватно.

– Зачем тебе?

– А ты не понимаешь? Уж кто-кто, а ты понять должна! Ведь ты тоже отдала бы все, чтобы вернуться в прошлое, к нему, гидрид-ангидрид!

Перед Сильвией засияли наглые, задорные, прекрасные синие глаза светлейшего князя Александра Даниловича, и она, едва сдержав стон, закрыла рукой лицо.

Афанасьев качнул головой и произнес:

– Как тебе сказать… я должен, я должен увидеть этого человека еще раз. Ведь все начиналось именно с него.

Фон Каучук помолчала. Потом облизнула толстые губы и медленно, размеренно, по слогам, как будто чего-то боялась, произнесла:

– Ты говоришь о Николае Малахове?

– Ну о ком же? О нем. О том, кто нас два раза подставил. И кто в результате спас жизнь царю Петру. Самое страшное, что ВСЕ ЭТО он знал еще тогда, когда я еще был двадцативосьмилетним раздолбаем, тогда, в две тысячи пятом году! Что будут эти жуткие экскурсии в прошлое, что генерал Бишоп покусится на нашу историю, что от исхода Полтавской баталии будет зависеть судьба мира[19]. Ты не представляешь даже, каково ему было знать все это и спокойно держать в себе, в то время как весь остальной мир влачил примитивное, жалкое амебное существование. Так что, Сильвия, я должен увидеть его еще раз. Он мне не чужой. Я тебе обещаю, что я к нему даже не подойду. Я буду любоваться им издали, как любуются водопадом, выжженной степью, клинком, небом, синими глазами любимой, ну что же еще, Господи!.. Ты что, Сильвия, не понимаешь меня?

– Да ты ревнуешь, Женька, – сказала она, и в ее голосе впервые прозвучали простые человеческие интонации, – ты же знаешь, что будет… то есть что было… и потому ревнуешь свою собственную жену к тому, о чем она сама уже забыла, потому что память женщины куда более эгоистична, чем память мужчины…

– Это ты как феминистка говоришь, что ли?

– Ты что, Афанасьев, совсем сдурел?! – вспылила она.

– Ладно, Сильвия, извини. В общем, мне очень нужно…

– Женя, Женя, это абсолютно исключено. Если ты это сделаешь, тебе грозит пожизненное заключение. Это новый идиотский закон. Мне, кстати, тоже десяточку накинут, если что. На Луну отошлют вместо покойного (или какой он там?) Буббера.

Афанасьев качнул головой и произнес:

– Сильвия, мне уже все равно. Я должен, я должен вернуться в тот год и увидеть, КАК они встретились. Ведь, по сути, все, что он делал, он делал ради моей жены.

– Я же говорила, что ты гнусный ревнивец, – печально заключила Сильвия фон Каучук.

– Ты сама как-то говорила, что, если вдруг возникнут какие-то экстренные обстоятельства; никто и не узнает, – проговорил он. – Так что выполняй обязательства, вот что.

Она молча протянула ему карточку с кодами доступа в лабораторию.

Россия, все та же провинция, лето 2010 года

– Привет, Колечка.

– Лена? Ты пришла? А я думал, что ты опоздаешь, как обычно. Минут на сто.

– Ну почему же? Я опоздала всего на пятнадцать.

– На шестнадцать… Впрочем, не будем говорить о времени…

– Да, да, Коля. Ты знаешь… Мне страшно. Я боюсь тебя. Ты, наверно, подумаешь, что я глупая неврастеничка и все, что я говорю, – типичный бабизм…

– Да что ты, Леночка.

Афанасьев стоял в нескольких шагах от этой пары и слышал каждое слово. На его глазах выступали слезы, но плакать не хотелось, да и не мог он плакать, потому что слышал мысли человека, перевернувшего мир: