По улице брела девочка. У неё была отрублена рука, а половина тела обгорела.

Тотенграбер почувствовал страх, даже не страх — животный ужас. Он с трудом удержался от того, чтобы бежать назад сломя голову. Могильщик отвернулся: мужик с колом уже выбегал из подворотни.

Велион аккуратно вернулся к Элаги, с трудом поднял её на ноги. Девушку трясло, она рыдала. Могильщик что-то шептал ей на ухо, рукой закрывал ей глаза, но она не успокаивалась. Надо было возвращаться, немедленно.

И в этот миг на него обрушилось то же чувство, что и на подходе к городу. Писк давил на мозг, от него сводило зубы. Казалось, что его сущность начинает раздваиваться. Это сводило с ума. Велион зажал уши ладонями, но это не помогло. Оставалось только шагать вперёд, крепко держа рыдающую Элаги за руку.

Но это оказалось не так просто. Улица, прежде пустая, была наполнена людьми. Нет, их было не много, человек двадцать, но…

Трое горожан в отрепьях, среди них молодая девушка лет пятнадцати, распинали на позорном столбе молодого паренька в хорошей одежде. Парень беззвучно открывал рот, но даже если бы это было не привидение, двое могильщиков мало бы что услышали — у парня был вырван язык. Наконец, парень затихал, и всё начиналось с начала — ему, окровавленному, загибали руки за столб, начинали прибивать огромными гвоздями.

Ещё двое избивали палками бородатого тощего старика в смешном колпаке.

А четверо…

— Не смотри, — шептал Велион. — Не смотри…

Женщина. Молодая красивая женщина в дорогущем платье. Она держала в руках младенца. И четверо грязных мужиков.

Двое выдирали из её рук малыша, совсем грудничка, другие уже начинали стаскивать с женщины платье. После короткой борьбы мужланам удалось вырвать младенца. Один из них, широко размахнувшись, размозжил голову ребёнка о мостовую, а трое других уже сорвали с женщины платье, один пристраивался между её ног.

Велион тяжело дышал, глотал слюну, но слюны не было — во рту пересохло, ноги подгибались. Элаги рыдала в голос, рвалась из его трясущихся рук, бормотала что-то. Что? Могильщик старался вслушаться в её слова, но не мог, он слышал всё, но не понимал, что она говорит. Кажется, просила отпустить, шептала что-то о том, что им надо помочь, что это надо остановить. Велион долго не мог понять — что. А поняв, долго не мог вымолвить ни слова — глотку затыкал спазм, лёгкие будто были заполнены пустотой, а слова… слова были удручающе бессмысленны, бесполезны.

— Это привидения, — буквально простонал тотенграбер, хотя казалось, что он не сможет выдавить из сведённого спазмом горла ни звука.

Девушка на миг замерла в его руках, Велион немного ослабил хватку. И получил тяжелейший удар в пах. Могильщик отпустил руки, ноги подкосились, он упал на колени, тяжёло раскрывая рот, чтобы вдохнуть. Но вдохнуть не получалось, боль была ужасной, она занимала всю его сущность, на время уняв комариный писк, который стал оглушающим.

Могильщица закричала в голос. И рванулась вперёд.

— Нет! — закричала она. — Стойте!

Велион, наконец, вобрал в лёгкие воздуха, но крикнуть Элаги так и не успел.

Она пробежала несколько шагов вперёд и прыгнула вперёд, как раз в этот миг мужлан размахивался, чтобы разбить голову младенца. Несколькими секундами раньше один из них свернул голову насилуемой женщине, всё опять повторялось.

— Нет… — выдавил Велион из глотки. Но всё было без толку. Его охватило какое-то оцепенение, он будто бы не владел своим телом. Мир сузился для него до вернувшегося комариного писка, стоявшего над ухом, и бегущей вперёд Элаги. Он бы мог догнать её… если бы бросился за неё несколько мгновений назад. А теперь…

Могильщица, вытянув руки вперёд, прыгнула на мостовую. Она намеревалась смягчить удар, который стоил жизни младенцу, поймать его тельце перед самой мостовой. Но этот удар был совершён десятки лет назад…

Голова ребёнка прошла сквозь её руки, но больше Велион ничего не видел — жуткую сцену загородило тело Элаги. Она упала всем телом на мостовую…

Могильщик взвыл.

… как раз на то место, где лежала та злосчастная шкатулка с монетами.

Раздался тяжёлый, тягучий звук. Вспышка света.

В лицо Велиону брызнула кровь, настоящая кровь, кровь человека, не призрака, в ноги что-то ткнулось. Могильщик перевёл взгляд вниз. Это была кисть Элаги. Чёрная перчатка даже не была запачкана кровью. Тотенграбер закричал ещё раз.

Как Велион выбрался из города и добрёл до вчерашнего места стоянки, он не помнил. Голову застилал туман, мысли ворочались с трудом. Кажется, он полз на четвереньках с закрытыми глазами, нашаривая дорогу руками. Это продолжалось долго, очень долго. Могильщик открывал глаза, но если видел кого-то, сразу же закрывал их. Это было слишком тяжело. А может быть, он просто никуда не смотрел, кроме как под ноги.

Очнувшись, тотенграбер понял, что сидит перед костром. Пахло подгоревшим мясом. Было темно, несмотря на то, что луна уже давно вышла из-за горизонта. Но идола, щерившего клыки на конце поляны, могильщик видел отлично. Божок щерил клыки, красные от света костра.

Велион вытащил из огня палочку с мясом и принялся механически жевать. Что-то солёное попало ему в рот. Облизав губы, он понял, что на них налипла солоноватая корка. Могильщик прикоснулся к своему лицу, но руки были шершавыми. А ещё они пахли кровью. Он посмотрел на свои ладони и понял, что его перчатки покрыты засохшей кровью. Тотенграбера передёрнуло, он принялся яростно срывать со своих рук перчатки, сорвав, снова прикоснулся к лицу и понял, что и оно в засохшей крови. В крови был плащ, куртка, штаны…

Велион снял с пояса фляжку с водой, натянул перчатки, и умылся, остервенело растирая лицо ладонями. Вода была отвратно ледяной, она стекала по шее на грудь, но могильщик не останавливался. Холод воды немного привёл его в себя.

Но стало только хуже. Пришли воспоминания об Импе.

Могильщик вспомнил, что видел ещё несколько ужасных картин расправы. Детали он не помнил, да и не хотел вспоминать. Но одно он помнил хорошо — у каждого убиваемого на шее висела семиконечная звезда, древний символ магии. Четыре стихии, животные, растения и люди. Сейчас маги носили восьмиконечные звёзды, к семи старым символам добавился ещё один — смерть.

Прошлое приоткрыло одну из своих тайн. В той жуткой войне, оставившей сотни мёртвых городов, убивали магов. Причины были неясны, но последствия можно было увидеть на каждом углу.

Одним из этих последствий был Велион — проклятый могильщик.

И перчатки. Они всё ещё лежали в его рюкзаке.

Даже не запачканная кровью перчатка, которая когда-то была тёплой от кожи Элаги. Эта перчатка убила её… как и сотни других могильщиков. Зачем он принёс их с собой?

Или, быть может, так было только в этом городе? В других могильниках не было таких сцен, сцен, в которых были запечатлены смерти магов. Эти сцены повторялись и повторялись на протяжении десятилетий.

Если бы они повернули назад раньше… до начала той резни…

Другой причины, по которой всё началось только к вечеру, Велион не видел.

Могильщик подобрал с земли кусок мяса, начал его жевать, будто бы это могло помочь. Он жевал, рвал зубами куски, яростно их глотал, чувствуя, как крупные куски тяжело проходят по горлу. Лучше не становилось, не становилось, только хуже, хуже, хуже…

Он сидит и жрёт мясо. Одинокий, как всегда.

Если бы они вернулись… Если бы они вернулись, то ели бы вместе, пили самогон, потом, наверняка, занялись бы любовью. А назавтра двинулись в путь вместе. Вечное одиночество на миг ушло бы, отодвинулось… Они бы расстались, конечно, расстались бы, по-другому быть не могло. Но не сегодня.

Нет, могильщик не сетовал на судьбу. Он знал, что его удел — быть одному до самой смерти. Перчатки предопределили его судьбу. Но как хотелось, чтобы это одиночество хоть на несколько коротких дней сменилось на компанию Элаги.

Велион взял сумку погибшей могильщицы и принялся рыться в ней. Он хотел взять что-нибудь на память. Но ничего подходящего не нашёл. Зато могильщик нашёл увесистый кошелёк. Велион расшнуровал завязки и, высыпав деньги на землю, пересчитал их. Шестнадцать крон серебром.