Здесь мы видим с полной ясностью один из существенных мотивов, которые неизбежно определили место религии, христианства в системе Гегеля. Нетрудно также заметить, что этот мотив вовсе не является религиозным. Достижение духом для-себя-бытия, его возвышение над разделением общества на сословия и над резким разделением в обществе моральных установок, может быть, по Гегелю, снято, сохраняясь, если удастся найти такое понятие полного равенства, признав которое дух действительно возвращается к себе. Поскольку же имущественное неравенство в капиталистическом обществе для Гегеля незыблемо задано, более того, является экономической основой развития той самой индивидуальной единичности, в которой Гегель и видит более высокий по сравнению с античностью принцип нашего времени, поскольку Гегель не мог иметь никакого представления о каком-либо состоянии подлинного равенства людей, поскольку он из-за своих антидемократических настроений не разделял иллюзий радикальных демократов времен французской революции относительно того равенства, которое должно было бы наступить в результате осуществления буржуазно-демократической революции но всей ее полноте, и, наконец, поскольку он хотя и считал буржуазию носительницей современного экономического развития, нее же всегда избегал того, чтобы видеть в буржуазии класс, видеть в ее бытии и сознании некое завершение развития всего человечества, — постольку можно сказать, исходя из всего этого, что требуемое в его системе равенство могло быть для Гегеля лишь религиозным равенством людей перед богом.
О внутреннем противоречивом и двойственном отношении Гегеля к религии мы будем говорить более обстоятельно при разборе "Феноменологии духа". Здесь же для нас было необходимо указать на существенный социальный мотив, влекущий Гегеля к христианству. Быть может, совсем не лишне привести в этой связи некоторые высказывания Наполеона о христианстве, в которых достаточно ясно просматривается "родство" ситуаций. Разумеется, лишь в абстрактном смысле. Наполеон — активная и ведущая фигура в драме своего времени: в своих действиях, в политических свершениях он выполняет то, что Гегель пытается схватывать в мысли. Поэтому у Наполеона это отношение к христианству выражено в более откровенных и циничных формах; ведь для него было в порядке вещей открывать церкви, заключать с папой конкордат, добиваться коронации его папой на императорский трон и т. п. Наряду с этим Наполеон мог с великим цинизмом высказывать свое приватное мнение о религии. Гегель же, схватывая это историческое движение и неизбежно порождаемые им иллюзии лишь в мысли, с той же необходимостью должен был относиться к религии позитивно. Однако и у него в отношении религии прослеживаются некоторые элементы цинизма, аналогичного наполеоновскому, мы можем это заметить не только из его приватных высказываний, на которые мы в свое время еще сошлемся, но из всего его диалектического изображения религии.
Со всеми этими оговорками высказывания Наполеона делают более ясными и конкретными отношение Гегеля к религии. Наполеон говорит: "Что касается меня, то я вижу в религии не таинство воплощения, но таинство общественного устройства; религия связывает мысль индивида о равенстве с небом и препятствует тому, чтобы бедный приканчивал богатого… Общество не может существовать без имущественного неравенства, а само имущественное неравенство — без религии"[12].
Сословная структура предстает в лекциях Гегеля в 1805/06 гг. в некоей "феноменологической" форме. Сословия представляют некое разделение труда объективного духа и являют собой ступени, пройдя через которые дух возвращается к себе. Поэтому гегелевское изложение на этот раз начинается с крестьянского сословия как того общественного слоя, который стоит наиболее близко к естественному состоянию. И это вновь свидетельствует о высоком уровне экономических воззрений Гегеля, когда он существенное различие между крестьянским и буржуазным сословиями ищет в различном характере их труда. Он противопоставляет конкретный труд крестьянина абстрактному труду в торговле и промышленности и видит, что различие между ними основано на том, что крестьянин работает для удовлетворения собственных потребностей, но не для рынка (здесь опять ясно видно, как Гегель переводит на немецкий язык английские экономические воззрения. Фермеров, работающих на рынок и платящих ренту, Гегель ведь знает только по книгам, но не из самой действительности, поэтому и не изображает их в своей системе ни с какой стороны). "Крестьянское сословие есть, следовательно, лишенное индивидуальности доверие, которое имеет свою индивидуальность в бессознательном индивиде, в земле. Как трудящийся, он (крестьянин) не есть трудящийся в абстрактной форме, а заботится о большей части или о целокупности своих потребностей; связь его продукта с его деланием тоже лишь внутренняя. Его цель и осуществление связаны в бессознательном, природе; он пашет, сеет, но удача зависит от бога, от времен года, ж он лишь доверчиво ждет, что само собой созреет то, что он посеял. Деятельность его нечто подземное"[13].
Таким образом, крестьянское сословие являет собой, согласно Гегелю, грубую и несознательную природную основу буржуазного общества. И как он в этом вопросе полностью проходит мимо английского пути развития, точно так же на него не произвел, по-видимому, никакого впечатления способ решения крестьянского вопроса в ходе французской революции. Перед его умственным взором лишь отсталые немецкие крестьяне.
И это обстоятельство еще больше бросается в глаза в связи с тем, что согласно гегелевской концепции крестьянство должно составлять основную массу армии; мы уже видели, как много размышлял Гегель над выяснением того, в чем заключается дух армии, и неизменно стремился выявить и обосновать социальные корни превосходства революционной и наполеоновской армий. Однако недоверие ко всякому массовому движению, идущему снизу, делает его в этом отношении слепым. Гегель, как мы видели, мог со всей резкостью отрицать все попытки оправдания остатков феодализма в Германии, решительно признавать превосходство революционной Франции, народ же в его представлении наделяется некими чертами немецкого мещанства. И армия, значение которой для гегелевской философии общества и истории мы хорошо знаем, не является "вооруженным народом"; буржуазия несет в войне материальные жертвы, крестьяне являются лишь пушечным мясом, совсем как в войнах в эпоху феодального абсолютизма. И это отражение "немецкой нищеты" сводит наполеоновские утопии Гегеля в болото немецкого мещанства.
В полном соответствии с этим воззрением Гегель видит в возможном восстании и движении крестьян лишь "слепую, безумную стихию, подобно наводнению, которое лишь разрушает, к лучшем случае лишь отлагая оплодотворяющий ил, но растекается, не создав никакого дела"[14].
Над этим сословием теперь возвышается сословие абстрактного труда, сословие, представляющее промышленный труд и право, — буржуазия. Из гегелевского описания мы уже знаем экономическую сферу этого сословия — это сфера случайности, возводящая себя через свою самозаконность в сферу необходимости. Немецкий характер гегелевской философии истории проявляется в центральном пункте сознания этого сословия — в порядочности. Ясно, что здесь перед взором Гегеля предстает скорее немецкий филистер, чем английский капиталист. А из гегелевской трактовки экономической жизни общества мы знаем, что завершает всю эту постройку купечество.
Для господствующей здесь феноменологической тенденции характерно выводить высшее из низшего, более общее из особенного. У Гегеля высшей точкой буржуазного сословия является купечество. Это дает ему возможность начать рассмотрение высшего общего сословия с анализа коммерсанта, а затем — через ученого — продвигаться дальше, к подлинной вершине его системы — к солдату. Феноменологический путь, пролагаемый здесь Гегелем, есть путь от особенного к общему. И Гегель говорит об этом достаточно четко: "…низшие сословия, или сословия, имеющие свой предмет и свое сознание в особенном" [15] — и пытается, исходя из этого положения, характеризовать крестьян и горожан. Переход он изображает следующим образом: "Общественное сословие работает для государства. Дух поднялся до-всеобщего предмета [в] сословии деловых людей. Но труд таковых сам очень расчленен, абстрактен, это — машинный труд. Хоть он и является непосредственным для всеобщего, но лишь с одной ограниченной и одновременно закрепленной стороны, в которой ничего нельзя изменить… Он поднимает определенное всеобщее к знанию всеобщего… Дух возвысился над характером; он делает нечто всеобщее. Подлинный человек дела есть отчасти и ученый" [16].
