Каким бы искусственным не показался этот переход, все же ясно виден прогресс по сравнению с конструкциями "Системы нравственности". И если еще учитывать мыслительные предпосылки Гегеля, то перед нами — действительно постепенное развертывание всеобщего из особенного, и при этом решающую роль здесь играет гегелевская концепция абстрактного труда, концепция бессознательного самопревращения каждого и любого индивидуального труда, всякой и любой экономической деятельности при капитализме в нечто общественное, во всеобщее; в результате перед нами — реальное познание структуры современного буржуазного общества.

Однако эти рассуждения доходят в лучшем случае до коммерсанта. А уже переход от него к ученому является, по существу, чисто конструктивным, искусственным. Да и сам Гегель настроен против того, чтобы узреть в сословии ученых социальное воплощение действительной всеобщности мысли, самопознание объективного духа. Его мысль выражена здесь с грубоватым юмором: "Для ученого самым существенным является тщеславие его самости"[16]. И уже от ученого к солдату нет вообще никакого действительного перехода: военное сословие составляет кульминационный пункт признаваемого Гегелем сословного устройства по причинам, с которыми мы уже знакомы. Однако теперь эти причины не имеют ничего общего с экономическо-феноменологическим продвижением от особенного ко всеобщему.

Мы видим, следовательно, что, несмотря на предпринятые Гегелем величайшие усилия для экономического обоснования сословного устройства, существенная часть этого обоснования оказывается простой видимостью. Гегель не может осуществить такое диалектическое выведение, и причины этого следует искать не только в тех элементах его социальной концепции, на которые мы уже неоднократно указывали, но и в одном из важных моментов его экономических воззрений, который мы должны здесь вкратце сформулировать.

Речь идет о том, что в построении политэкономии у самого Гегеля решающую роль играет принцип права, принцип "признанности". В его концепции определенные категории приобретают действительное достоинство категорий лишь благодаря этой "признанности", благодаря этому правовому элементу. В других же случаях возникают градации, которые по экономической сущности не имеют никакого значения, но которым Гегель приписывает решающую роль лишь потому, что эта "признанность" в них выражена особенно гибко. Так, например, между имуществом и собственностью проводится важная отличительная черта: "В имуществе имеется противоречие, заключающееся в том, что всеобщей является одна вещь как вещь и все же имущество должно быть единичным. Это противоречие снимается сознанием, когда вещь сама по себе полагается в качестве своей собственной противоположности. И в качестве признанного вещь является отдельным имуществом и всеобщим одновременно в силу того, что в этом отдельном имуществе обладателями выступают все… Мое имущество сохранило форму сознания; оно определенно есть мое имущество; однако как собственность оно соотнесено не только лишь со мной, но и является всеобщим"[17].

Здесь Гегелю приходится применять весьма казуистическую, почти схоластическую манеру мысли, чтобы юридическое раздвоение экономической жизни, юридическую формулировку экономических категорий описывать не только как нечто, стоящее выше лишь в иерархии понятий по сравнению с политэкономическими категориями, но чтобы и выкроить из них какое-то новое содержание. Точно по такому же пути идет Гегель и тогда, когда он пытается увидеть в договоре более высокую форму обмена. В этом случае ход его мысли таков: "Это знание выражено в договоре. Договор есть то же самое, что и обмен, но обмен идеальный: а) я не отдаю ничего, я ничего не отчуждаю, не произвожу ничего, кроме своего слова, речи, — что я хотел бы совершить отчуждение себя, b) другой делает то же самое. Это мое отчуждение есть также и его воля; он доволен тем, что я ему предоставляю это. у) Это также и его отчуждение, это общая воля; мое отчуждение опосредовано его <отчуждением>. Я только потому хочу совершить отчуждение себя, поскольку он со своей стороны хочет совершить то же самое, и потому, что его отрицание становится моим утверждением. Это уже не обмен вещей, а обмен заявлений, но он значим также, как и сама вещь. Для каждого значима воля другого, как таковая. Воля вернулась в свое понятие"[18].

Эта переоценка правовых принципов экономической жизни не означает у Гегеля сближения с их кантовско-фихтеанской переоценкой, хотя у них эта тенденция тесно связана с философским идеализмом. Однако, в особенности у Фихте, переоценка эта связана с иллюзией, что общественную жизнь человека, до тех пор пока не наступило царство чистой моральности, можно направить в русло морали посредством законов и правовых определений. Мы знаем, с каким сарказмом Гегель отклонял эту тенденцию Фихте. Он усматривал в экономических и общественных фактах только силу самой жизни и не имел никаких намерений осуществить над ней насилие с помощью какого-нибудь понятия, потому что, согласно его пониманию, сила и достоинство понятия находят свое наиболее яркое выражение именно в этих фактах жизни, порожденных ею самой.

Существуют две побудительные причины, свойственные философскому идеализму, которые толкают Гегеля в этом направлении. Прежде всего здесь проявляется одна из общих тенденций всей эпохи. В своих заметках относительно буржуазного общества, сделанных Марксом в то время, когда он писал свои "Тезисы о Фейербахе", он говорит об истории возникновения современного государства в связи с французской революцией: "Самопревознесение политической сферы… Удвоение всех элементов на гражданские и государственные"[19]. Это удвоение у Гегеля принимает форму раздвоения экономических категорий на собственно экономические и юридические. Однако тот факт, что это удвоение играет у Гегеля столь большую роль, что "признанность" иногда становится центральной категорией его социального учения, связан со специфическим характером его философии в целом.

Мы уже говорили о категории "отчуждения" (EntauBerung) в связи с разбором экономических проблем у Гегеля. Детальное критическое рассмотрение этой категории станет возможным при анализе "Феноменологии духа". Здесь мы можем кратко проследить лишь всеобщий характер этой "признанности" по отношению к чисто экономическому "отчуждению" (EntauBerung) как к своей высшей форме. В период своего пребывания в Йене Гегель уже высказывался по этому вопросу достаточно ясно. В одной из лекции 1805/06 гг. он философски анализирует вопрос о переходе из естественного состояния в правовое: "Право есть отношение лица в его поступках к другим, всеобщая стихия его свободного бытия, или же определение, ограничение его пустой свободы. Это отношение, или ограничение, я не должен для себя высиживать или заимствовать, но предмет сам есть это порождение права вообще, то есть отношения признания. В признании самость перестает быть отдельным (индивидом), она есть правовая в признании, то есть уже не в своем непосредственном наличном бытии. Признанное признано как непосредственно значащее благодаря его бытию, но именно это бытие порождено из понятия; это — признанное бытие. Человек необходимо признается <другими> и необходимо признает <других людей>. Эта необходимость есть его собственная, а не необходимость нашего мышления в противоположность содержанию. Как признание он сам <есть движение, и именно это движение снимает его естественное состояние: он есть признание; естественное лишь есть, оно не есть духовное" [20].