– Вполне по карману государственному служащему, герр Кесслер, – пробормотала она, делая снимок полотна, написанного, как ей показалось, Де Кунингом. Определить точную стоимость картин не представлялось возможным, но сумма в любом случае получалась немалая – миллионов десять долларов, скорее даже больше.

Рэнди с отвращением покачала головой. Судя по всему, за заботу о профессоре Вольфе Ренке Кесслера щедро вознаграждали. Более точную информацию о его доходах предстояло выявить по фотографиям экспертам, нанимаемым ЦРУ в подобных случаях.

Положив фотоаппарат в карман жилета, Рэнди поднялась наверх, где внимательно обследовала сначала спальню Кесслера, потом примыкавший к ней кабинет. Расположенная в дальней части дома, это была богато убранная, внушительных размеров комната, окна которой смотрели сквозь деревья на залитый огнями деловой центр Берлина.

Рэнди с порога обвела кабинет быстрым оценивающим взглядом, подмечая каждую деталь: компьютер и телефон на резном антикварном столе, шкафы с книгами, еще одну картину, за которой мог прятаться сейф. И насилу подавила в себе желание сейчас же перетряхнуть содержимое ящиков в столе или попытаться взломать тайник.

Руководитель БКА был натурой продажной, глупостью, однако же, определенно не страдал. Вряд ли хранил дома нечто типа папки с документами, подписанной «Моя тайная жизнь, связанная с Вольфом Ренке». И наверняка подстраховывался: снабжал хранилища наиболее ценных бумаг защитными приспособлениями и, возможно, отдельными сигнализационными системами.

У Рэнди был другой план. Она принялась быстро извлекать из карманов жилета миниатюрные подслушивающие устройства. Бережно хранимые тайны герра Ульриха Кесслера вот-вот обещали раскрыться.

Москва

Был вечерний час пик, и эскалаторы станции метро «Смоленская» наводняли вымотанные работой москвичи. Среди них поднимался наверх и высокий крепкий мужчина лет пятидесяти пяти, с тяжелым вещевым мешком на плече. С видом великомученика, но весьма терпеливо он помог сойти с бегущей лестницы сначала немощной старушке-матери, потом отцу.

– Почти приехали, мамуль, – нежно произнес он. – Осталось совсем чуть-чуть. Пап, не отставай.

Толпа ломилась к выходу, мечтая поскорее очутиться на улице и поспешить домой, но рассасывалась почему-то крайне медленно. Вскоре человек с вещевым мешком увидел, в чем дело. У турникетов на входе и выходе стояли милиционеры и тщательно осматривали каждого, кто проходил мимо, а некоторых даже отводили в сторону для более основательной проверки – главным образом стройных темноволосых мужчин или привлекательных брюнеток.

Изучив документы последних задержанных, лейтенант милиции Григорий Пронин вернул их владельцам и махнул рукой.

– Порядок. Можете идти.

Он поморщился. Безумная охота измучила милиционеров, торчать на выходе из метро и тупо рассматривать лица больше не было сил. На чеченских террористов те двое, которых Кремль разыскивал, что-то совсем не походили.

«А настоящие преступники не нарадуются, – злобно подумал лейтенант. – Беспрепятственно хулиганят, воруют, угоняют машины, пока мы, как идиоты, без толку топчемся на месте».

Толпа вдруг зашумела, кто-то смачно выругался. Пронин резко повернул голову и, положив руку на кобуру, с грозным видом приблизился к турникетам. Гул мгновенно стих, народ отшатнулся на пару шагов назад. Впереди остались лишь три человека. Высокий мужчина с серебристо-седыми волосами, поднимающий за руку старушку, стоящую на коленях. И старик с длинными усами, грязными спутанными волосами и с палочкой – ветеран Великой Отечественной войны, судя по двум медалям, пристегнутым к выцветшей куртке.

– В чем дело? – потребовал Пронин.

– Моя мать споткнулась, лейтенант, – произнес высокий извиняющимся тоном. – Из-за нас образовалась пробка, мам.

– Ладно, ничего страшного. – Милиционер грубовато и с раздражением мотнул головой. – Живее проходите.

Седоволосый поднял мать и, поддерживая за руку, повел через турникет. В нос Пронину ударила едкая вонь, и он подался назад.

– Ну и аромат!

– У нее проблемы с мочевым пузырем, – объяснил седоволосый. – Она не чувствует, когда… Ну, сами понимаете. Твержу-твержу ей: меняй пеленки почаще, так ведь не слушает же – упрямая! Вожусь с ней, точно с маленьким ребенком.

Пронин замахал руками, давая знак товарищам у дверей: этих скорее пропустите. Старость – не радость, подумал он мрачно, уже снова поворачиваясь к толпе у турникета и выбрасывая происшествие с чудаковатой троицей из головы.

Выйдя из метро, старушка доковыляла до ближайшей лавки и тяжело на нее опустилась. Мужчины тоже сели.

– Олег, честное слово… – пробормотала Фиона Девин, обращаясь к человеку, игравшему роль ее сына. – Если в скором времени я не отделаюсь от вонючего тряпья, меня вырвет.

– Прекрасно вас понимаю, – сочувственно ответил Киров. – Но помочь пока не могу. – Его густая бровь поползла вверх, в глазах блеснуло озорство. – Но согласитесь: именно благодаря запаху ваш образ настолько правдоподобен.

Джон Смит, опираясь руками на палку, наклонился вперед и зашелся от смеха. От усов и парика, при помощи которых он маскировался, жутко зудела кожа, зато линялые брюки и куртка были вымазаны всего лишь въевшейся грязью да машинным маслом. На долю Фионы, обмотанной тряпками и облаченной в пропитанные мочой одежды, выпало гораздо более серьезное испытание.

Проходившие мимо люди внезапно шарахнулись к дальнему бордюру, морща носы и поднимая к небу глаза. Даже на открытом воздухе исходившие от троицы запахи били, что называется, наповал. Смит кивнул. Ничего более эффективного выдумать было невозможно.

– Пойдемте, Фиона, – сказал Киров. – Мы почти на месте. Остается какая-то сотня метров. Это там, в переулке.

Ворча себе под нос, Фиона встала со скамьи и заковыляла в указанном Кировым направлении. Спутники последовали за ней.

Просеменили по Арбату, свернули на узкую улочку, изобиловавшую магазинчиками с книгами, новой и старой одеждой, парфюмерией и антиквариатом. Приблизились к тускло освещенной витрине, в которой красовались самовары, матрешки, расписные шкатулки, хрусталь, выпущенный в советские годы фарфор и старые лампы.

Внутри царил полный кавардак. На запыленных полках теснились самые разнообразные предметы непонятного предназначения, никак друг с другом не связанные. Копии со старинных икон, пряжки от красноармейских ремней, тряпичные шлемы, позолоченные подсвечники, треснутые чайные сервизы, маскарадные украшения, выцветшие плакаты в рамах – с пропагандистскими призывами советских времен.

Хозяин – крупный, темноглазый, тучный человек с полоской курчавых седых волос вокруг полысевшей головы, – увидев Кирова, просиял, отложил чашку, которую собрался было склеить, и с шумом вышел из-за стойки поприветствовать гостей.

– Олег! – прогремел он с едва уловимым грузинским акцентом. – Об этих друзьях ты говорил по телефону?

Киров кивнул.

– Да. – Он повернулся к Фионе и Смиту. – Знакомьтесь: этот раскормленный великан – Ладо Иашвили. Бич московских легальных антикваров, как он сам о себе отзывается.

– Верно, верно, – подтвердил Иашвили, пожимая плечами. Он широко улыбнулся, оголяя два ряда испорченных курением зубов. – Зарабатывать на жизнь как-то ведь надо, согласны? И мне, и им. А дела продвигаются у нас у всех.

– Наслышан, – сказал Киров.

– Итак, к главному? – громогласно предложил Иашвили. – Не переживай, Олег. Уверен, сделаю для вас все, что нужно.

– Уверены? – переспросила Фиона, изучая расставленные вокруг вещи с плохо скрытой неприязнью.

Иашвили усмехнулся.

– Эх, бабуля! Вы просто не понимаете природы моего занятия. – Он обвел пренебрежительным жестом цветастые безделушки. – Все это в основном для отвода глаз. Хобби. Помогает уклоняться от полиции и налоговых инспекторов. Пойдемте! Я покажу, к чему питаю истинную страсть!