Один послушник Старца Иосифа удивлялся его непреклонной настойчивости в следовании затворническому уставу и как-то спросил:

— Старче, ведь вы всегда проявляете такую любовь и снисхождение к другим, почему же вы настаиваете на том, чтобы им не открывать, и тем самым соблазняете их?

Старец ответил:

— Мой опыт указывает мне так делать, ибо иначе я не смогу продолжать тот путь, на который меня наставил Бог.

То есть его жажда безмолвия рождалась не из его собственной воли. Ведь он понял, что это было призвание свыше к умной молитве. К сказанному же он прибавил:

— Требование людей, чтобы монахи их принимали без ограничений, — это общее явление на Святой Горе. Куда ни пойдешь, отцы тебе окажут гостеприимство. Но наш долг — служить Богу в самом безмолвном месте Афона и продолжать аскетическую традицию святых отцов. Так и святой Григорий Палама, когда подвизался на Афоне, убегал и прятался в расщелинах, чтобы в уединении предаваться безмолвию.

Когда Старец мог, он заботился о том, чтобы уведомлять своих посетителей об уставе его общины, дабы они не соблазнялись. Он признавался: «Во всех своих действиях я имею обычай говорить и делать все так чисто, чтобы все это видели ясно, как в зеркале, чтобы ни у кого не возникало никаких подозрений». Но, несмотря на все его старания, многих соблазняло то, что он им не открывал.

Старец был очень внимателен, чтобы никого не осудить, и объяснял: «Пусть говорят против меня, у них такие глаза, так они видят. Эти люди не виноваты, это их глаза видят неправильно». Мы никогда не слышали от него, чтобы он сказал что-нибудь плохое о других. Он их жалел и не прекращал ни днем ни ночью молиться о них. Он говорил: «Все они совершенно правы. Это я не прав, если соблазняюсь их поведением. Ибо они видят теми глазами, которые им дал Бог. Разве я не буду несправедлив и виноват, если скажу: „Почему они не видят так, как вижу я?“ Бог всех да помилует всех по молитвам преподобных богоносных отцов».

Постепенно начал распространяться слух, что Старец Иосиф впал в прелесть. Иногда обвинения доходили до абсурда. Так, например, заметили, что он носил не жесткую скуфейку, как это было принято, а мягкую. А Старец делал так потому, что часто страдал мучительными головными болями и давление жесткой скуфейки их еще больше усиливало. Некоторые отцы, видя его в мягкой скуфейке, соблазнялись и говорили про него различные глупости. А поскольку Старец никак на это не реагировал, они еще больше смелели в своих обвинениях.

Когда Старец случайно встречался с кем-нибудь за пределами своей каливы и с ним пытались заговорить, он, поприветствовав их кивком головы и сказав: «Благословите», начинал молитву «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Тогда те ему говорили: «Сколько же бесов сидит в скуфейке, которую ты носишь!» Но Старец, будучи аскетом, даже рта не открывал. Выходило, что в прелести был молящийся, а немолящийся думал о себе, что у него все в порядке. Но Старец знал, что делал. Он все ставил на свои места. Он говорил про себя: «Это — искушение, я буду делать свое дело».

Как-то раз Старец возвращался откуда-то в свою келлию. И один его сосед, завидев Старца, сказал своему брату-мирянину: «Это прельщенный». Старец услышал, но ничего не ответил и прошел мимо. Мирянин глядел на него, глядел и сказал, удивляясь его выдержке: «Какая же рассудительность у этого прельщенного!»

В другой раз Старец спустился к морю вместе с отцом Арсением. Там один рыбак продавал рыбу. Он был наслышан о Старце, что будто бы тот в прелести. Увидев его, он уставился на Старца и от испуга не мог отвести от него глаз. «Если бы Старец сказал „пиф-паф!“ тот бы, наверное, помер со страха», — рассказывал потом отец Арсений. Но Старец не проронил ни слова.

Позднее Старец Иосиф признавался: «Вся моя жизнь была сплошным мученичеством, и больше всего я терпел от людей, которых хотел спасти, а они меня не слушали. И я плакал и молился, а они насмехались, и ими владело искушение».

* * *

Сам Старец так писал своей сестре об этом: «Знаешь ли ты, каково, когда ты не искушаешь — а тебя искушают? Ты не крадешь — а у тебя крадут? Ты благословляешь — а тебя проклинают? Ты милуешь — а тебя обижают? Ты хвалишь — а тебя осуждают? Когда приходят без причины, чтобы тебя обличать, постоянно кричат, что ты прельщенный, кричат до конца жизни? А ты знаешь, что это не так, как они говорят. И видишь искушение, которое ими движет. И ты каешься и плачешь, как виновный, что ты такой и есть. Это — самое тяжелое. Поскольку воюют с тобой и они, и ты воюешь сам с собой, чтобы убедить себя, что так и есть, как говорят люди, хотя это не так. Когда видишь, что ты абсолютно прав, и убеждаешь себя, что ты не прав. Это, сестра моя, искусство из искусств и наука из наук. Бьешь себя палкой, пока не убедишь себя называть свет тьмой и тьму светом. Чтобы ушло всякое право. И чтобы окончательно исчезло возношение, чтобы стал ты безумным при полном разуме. Чтобы видеть всех, когда тебя никто не видит нисколько. Ибо тот, кто станет духовным, всех обличает, не обличаемый никем (см. 1 Кор. 14:24—25). Все видит. Имеет глаза свыше, а его не видит никто».149

* * *

Но, несмотря на смирение и молчание Старца, положение со временем только усугублялось. Дошло до того, что некоторые отцы в скиту Святой Анны решили его наказать, якобы для того, чтобы смирить и избавить от прелести. Они возложили на него различные общественные работы, в частности побелку скитского храма. И Старец все это выполнил с послушанием, нисколько не ропща.

Но диавол не прекратил возмущать соседей против Старца и побудил их сделать в кодексе каливы, где поселился Старец, запись о том, чтобы не передавать ее никому. Так у Старца произошел конфликт с соседями в Малом скиту Святой Анны. Вскоре после этого Лавра, в чьем ведении было это место, согласилась со скитом изгнать Старца Иосифа.

Старец погрузился в скорбь. Он вошел в церковку и с плачем упал на колени перед иконой Богородицы. И там, на полу, во время молитвы, он внезапно ощутил некое утешение и увидел свет, как это обычно бывает в начале видения. Сердце его наполнилось любовью Божией, и он вышел из тела. Затем он пережил видение, о котором сам рассказывал так:

«Я был в некоем преизобильном свете, а передо мной простиралась беспредельная, как море, равнина, сливающаяся с небом. А вся земля была белой как снег. Мне казалось, что я иду на восток, хоть я и не касался земли и даже не чувствовал никакой тяжести или ограничений. Я лишь видел, что одет в свою бедную одежду. Я шел с большой скоростью и недоумевал, как это возможно без всяких усилий, и что это было такое, и куда я иду? Я начал думать, как вернусь назад, ведь я не знал, как здесь оказался и куда попал. Я как будто остановился, и смотрел вокруг с изумлением, но без страха, и словно услышал довольно далеко впереди какой-то разговор. Я направился туда и быстро шел, желая найти разговаривавших, дабы они сказали мне, что здесь такое. Идя так, я оказался в поле. И, изумленный, недоумевал, как я оказался в таком прекрасном месте? Я искал, как бы мне выбраться отсюда, чтобы кто-нибудь меня не стал ругать за то, что я без разрешения сюда зашел. И, внимательно оглядевшись по сторонам направо и налево в поисках выхода, я увидел какое-то углубление в земле, где был сооружен некий спуск, наподобие спусков в подземные галереи в больших городах. Я вошел в какую-то подземную дверь и очутился в храме Пресвятой Богородицы. Там сидели прекрасные юноши, одетые в чудесную одежду. У них был красный крест на груди и на лбу. И встал с трона один из них, который был словно военачальник и носил более светлую одежду. Он сказал мне дружески, как хороший знакомый:

— Подходи, ибо мы ожидаем тебя.

И предложил мне сесть.