— Так, значит, это я огорчаюсь? — сказал Старец и дал мне оплеуху. — Ступай прочь! Служить ты не будешь.

— Ладно, прости, — сказал я и собрался уходить, — дай мне, Старче, твое благословение, и я пойду.

— Не будет тебе благословения. Ступай.

— Но как же я пойду, если ты мне не даешь благословения? Прости и дай мне благословение.

— Ничего я тебе не дам. Убирайся! Что ты здесь стоишь?

— А что мне делать, Старче?

— Убирайся.

— Куда?

— В свою келлию.

— Дай мне тогда свое благословение, я ведь прошу прощения!

— Я тебя не прощаю.

— Раз ты меня не прощаешь, я здесь помру, но не уйду.

— Убирайся отсюда! Кому сказано!

Прошло полчаса, сорок пять минут… Ничего не изменилось. Наконец я сказал:

— Старче, если ты хочешь, чтобы я помер, то я помру. Но уйти я не могу. Дай мне свое благословение, чтобы я ушел.

И я заплакал. А он сказал:

— Иди сюда. Так и надо. Никуда не уходи без моего благословения. И ничего не желай без моего благословения. Таково монашество. Подойди теперь, чтобы я тебя простил и дал благословение».

И еще рассказывал отец Харалампий: «Помню, когда мы были в Новом Скиту, я с нетерпением ждал, когда наступит воскресенье или праздник, точно так же, как я, будучи малым ребенком, ожидал наступления Пасхи. Это потому, что каждое воскресенье или праздник мы пребывали в покое в наших келлиях по семь-восемь часов. Мы ничего не делали, только молились. Мы не разговаривали, каждый сидел в своей келлии. И я испытывал большое утешение во время молитвы. Поэтому я и ждал с нетерпением, когда наступит воскресенье или праздник, как ждал Пасху, когда был ребенком.

И вот как-то в воскресенье пришел из монастыря Констамонит один монах, отец Евфимий. Старец сказал мне:

— Отведи отца Евфимия в монастырь Святого Павла, чтобы он поклонился святым мощам, и приведи его назад.

Я сказал себе: „Ну вот, пропало воскресенье“. Вслух, конечно, я ничего не сказал. Но Старец понял.

— Ты огорчился из-за моего поручения?

— Да, Старче, немного.

— Ну, ступай — и посмотришь, что будет.

Мы отправились. В монастыре нам сказали, что мощи вынесут для поклонения вечером. Что же нам делать? Ждать там четыре часа, чтобы поклониться? Но делать нечего, мы остались ждать. Монах, как гость, пошел куда-то поспать, а я пошел в церковь. Лишь только я там присел, мне была дана молитва. Я не мог сдвинуться с места. Сердце мое загорелось, а ум в сердце творил молитву: „Господи Иисусе Христе, помилуй мя!“ Слезы текли ручьем. Даже в своей келлии у меня не было такой молитвы. Так я пребывал все четыре часа.

Когда мы возвратились, Старец спросил:

— Ну как, понес урон?

— Нет, Старче, урона не было. Напротив, было приобретение — я обрел молитву».

* * *

Как-то во двор каливы Старца Иосифа зашел один новоначальный монах и сказал:

— Вы слышали? Пришел сюда в скит святой духовник!

И принялся рассказывать, что пришел один очень образованный монах, замечательный проповедник. Отец Харалампий загорелся. Ему захотелось пойти послушать этого человека и узнать что-нибудь полезное. Он подумал: «Прекрасно! Удобный случай получить пользу». Он прибежал к Старцу:

— Старче, такое дело. Благословишь сходить послушать полезное?

Старец посмотрел ему в глаза и ответил:

— Ступай, если хочешь.

Как стрела полетел отец Харалампий к этому учителю. А возвратившись с сияющим лицом, сказал Старцу с воодушевлением:

— Старче, большую пользу я получил. Он действительно святой человек.

Старец кивнул головой и сказал:

— Сегодня после бдения зайди ко мне.

Итак, после бдения, по слову Старца, отец Харалампий пришел к нему. Но на этот раз он пришел мрачный и с поникшей головой.

— Скажи-ка мне, как прошло у тебя сегодня бдение?

— Ах, Старче, весь вечер прошел в помрачении и нерадении.

— Ты же мне давеча говорил, что познакомился со святым духовником. И что, молитва ночью не пошла?

— Не пошла, Старче, не знаю почему.

— Я тебе скажу почему. Ты прожил со мной столько времени. Я постриг тебя в монахи, рукоположил тебя. Ты приобрел пользу от своего Старца?

— Да, Старче, и большую пользу.

— Так вот, если у послушника есть Старец и он своим Старцем доволен, то он не имеет права ходить к другим духовникам. Этим он как бы отказал в доверии тому, кому его вручил Бог. Это, ни много ни мало, словно духовное прелюбодеяние.

И признавался затем отец Харалампий, что за эту оплошность он несколько ночей терпел наказание от Бога, после чего вернулся в прежнее состояние.

* * *

Старец по какой-то причине не научил с самого начала отца Харалампия связывать Иисусову молитву с дыханием, как он обычно учил других. Он велел ему на бдении просто тянуть четки. Спустя семь или восемь лет Старец как-то сказал ему:

— Отныне и впредь твори умную молитву со вдохом и выдохом. Говори «Господи Иисусе Христе» на вдохе и «помилуй мя» — на выдохе. Когда ты это скажешь несколько раз, то словно нож почувствуешь в своем сердце. Смотри, не пугайся. Сердцу будет больно, оно будет колотиться, кричать. Пусть тебе кажется, что сердце твое разорвалось. Это так протестует диавол. Ты продолжай — и эта боль пройдет. Все это будет длиться минуты две, максимум четверть часа. Когда прекратится боль, сразу сосредоточь ум в сердце.

— Буди благословенно.

О том, что происходило дальше, отец Харалампий рассказал так: «Вечером я начал совершать молитву, как мне сказал Старец. Начал я с молитвы своими словами, а затем, вместо того чтобы взять четки, присел и принялся за умную молитву, сердечную молитву, со вдохом и выдохом. Не успел я произнести ее и пяти раз, как вот и нож, о котором говорил Старец, — сильная боль. Я вспотел, но продолжил молитву со вдохом и выдохом. Боль продолжалась приблизительно четверть часа и затем прошла, уйдя вниз. Раскрылись мои легкие, мне захотелось вдохнуть в себя весь воздух, я дышал и не мог насытиться. Это состояние продолжалось около двух часов.

Когда эта сильная боль ушла из сердца, я сразу почувствовал мир, тишину и большую сладость. Пришло неизреченное блаженство. В таком состоянии душа как бы жаждет говорить Иисусову молитву. Это состояние, как я сказал, продолжалось около двух часов. Старец особо подчеркнул, чтобы после прекращения боли я сосредоточил ум в сердце и говорил: „Господи Иисусе Христе, помилуй мя!“ „И тогда ты почувствуешь, увидишь, что будет“ — прибавил он. И правда, у меня никогда раньше не было такой чистой молитвы. Стоило только сосредоточить ум в сердце. Кроме этого, молитва произносилась очень быстро, так что за полчаса я тянул двенадцать четок-трехсотниц.163

Так я продолжал молиться около двух лет. Творя сердечную молитву со вдохом и выдохом, я пережил много благодатных изменений. Одним из них было неизреченное блаженство от соединения ума с сердцем. Ум тогда вмещал в себя все вещи. Я чувствовал, что Бог сотворил все ради человека. И когда я вспомнил, что Он и Себя принес в жертву и что мы не имеем ничего своего, я не смог удержаться, упал ниц и плакал. Он отдал Себя в жертву ради нас, чтобы соединить нас с Собой. Мы же ничего хорошего своего не имеем.

В другой раз я ощутил присутствие Божие рядом с собой, хотя и не видел Его. Тогда я почувствовал нечто неописуемое: некое рачение неизреченное, некую любовь. Как мать, потерявшая свое дитя и затем нашедшая его. Ты не можешь удержаться, падаешь ниц. Если бы это продолжалось больше одной-двух минут, я бы умер. Это невозможно вынести. Я умер бы от большой любви, горящей внутри, от сладости, блаженства, от большого рачения ко Христу. Падаешь ниц и ничего иного не говоришь, кроме „спаси мя!“ Ибо умрешь, если это продлится еще немного. Продлись это три минуты — и человек отдаст Богу душу от большого рачения ко Христу, от большой любви.

Когда это отступило, около трех часов говорилась Иисусова молитва и изобильно текли сладкие слезы. Впоследствии, при воспоминании об этом благодатном состоянии, когда я почувствовал вблизи себя присутствие Божие, много раз приходили сладкие слезы и непрестанная молитва.