Ы маленькой палатке за Грязными воротами на боку лежала Ольга Чаволга. Ее руки и ноги были крепко связаны, а глаза закрыты. Рядом сидел херро Дан.

— Ты проснулась? — шепотом спросил он.

Она сжала его руку, но не открыла глаз.

— Я тут подумал. Мы с тобой, когда были детьми… когда в тот первый раз я увидел тебя, ты сходила с большого корабля. Я подумал, что ты принцесса.

Ольга Чаволга еле слышно фыркнула.

— Оборванная, недокормленная принцесса. С блохами.

На мгновение повисла тишина.

— Мы с тобой прошли долгий путь.

На этом глаза Ольги Чаволги все же открылись, и она посмотрела на него.

— Ты тренируешься произносить прощальную речь? Ты что, правда считаешь, что я так легко сдамся? Еще ничего не кончено!

Несмотря на опасности, что их окружали и боль в сломанной ноге, херро Дан улыбнулся.

— Почему мы не поем? — спросила Ольга Чаволга. — Неужели мы оставим всю работы на Шинью и детей?

Херро Дан еле слышно пел всю ночь и весь день, и все еще чувствовал, как нарастает дикая музыка.

— Хо-о-о-о. Мм-ммо, о-о-о-о — начал он. К его голосу присоединился голос Ольги Чаволги. — Ммо-о-о-о…

А потом, внезапно, словно весь мир содрогнулся.

Рот херро Дана удивленно открылся. Песня застряла у него в горле как рыбья кость. Он посмотрел на Ольгу и увидел в ее глазах отражение собственного страха.

Снаружи раздались тяжелые шаги и полог откинулся в сторону. Склонив голову, в палатку вошел солдат. Из его кармана наполовину торчал платок Ольги Чаволги.

Он ухмыльнулся херро Дану.

— Ну, как дела? — сказал он с ужасным акцентом — Отлично прводишь время? Много сна? Хрошая еда?

Он рассмеялся.

— Когда вернешься домой, расскажи им об этом чудесном месте, и они все захотят сюда. Я прав? Ха-ха!

Он ткнул херро Дана носком ботинка. Херро Дан не ответил. Он и Ольга Чаволга прекрасно знали таких солдат еще когда были детьми. Тогда в Фуруне их было очень много. Они бродили, убивая и грабя, не задумываясь о доброте или милосердии. И судя по тому, что они видели, ничего не изменилось.

Он закрыл глаза. Он знал, что петь стало бесполезно. Музей больше не слушал. Но Ольга Чаволга была права. Нельзя сдаваться. Он снова начал тихо петь. Так тихо, что ни один звук не сорвался с его губ.

— Ты что делаешь? — спросил солдат. — Спишь? Мечтаешь о своей подружке? Ну, мечтай, пока можешь. Поскольку завтра…

Он пошел к выходу из палатки.

— Завтра мы расстреляем вас. Тебя и старуху. С первыми лучами солнца мы расстреляем вас обоих.

За спиной Голди закрылись огромные тяжелые двери. Засов с лязгом, эхом, прокатившимся по двору, встал на свое место. Снаружи было довольно светло, но здесь, в окружении высоких стен Приюта, было мрачно и уныло.

— Не мешкай! — сказала Хранитель Хоуп, дергая за цепь наказания. — У меня есть дела поважнее, чем ждать, пока ты насмотришься по сторонам.

Голди поплелась к высокому зданию, которое возвышалось в дальнем конце двора.

С первого взгляда оно было гостеприимным. Мягкое и теплое освещение у входа, а сам дом мило украшен балконами и высокими, красивыми окнами. Но когда Голди подошла поближе, то разглядела, что окна забраны решетками, а края балконов усыпаны битым стеклом.

В сердце появилось холодное отчаяние. Она спрятала руку в карман и сжала голубую птичку. Мне надо сбежать. Я сбегу! Обязательно!

Хранитель Хоуп провела ее по ступенькам к двери с видом палача, ведущего пленника на виселицу. В фойе сидел другой Хранитель. Совершенно лысый, склонившийся над своим столом и чем-то похожий на жабу.

— Голди Рот, беглянка, — резко сказала Хранитель Хоуп. — Сковать обе ноги. Никаких привилегий.

Она отстегнула цепи наказания, и не глядя на Голди, ушла.

Следующие полчаса девочка запомнила плохо. Голди вывели из фойе, провели чередой длинных коридоров. Иногда ее сопровождал один Хранитель, иногда сразу двое. По пути она перестала быть Голди Рот и стала Номер 67: Беглец.

В конце одного из коридоров ее затолкнули в темную бетонную комнату и приказали снять одежду. Едва она разделась, голос в голове прошептал:

Ножницы.

Голди замешкалась с сарафаном, словно у нее рука запуталась в рукаве. Один из Хранителей схватил ее и стащил сарафан, ворча про неуклюжих детей. Пользуясь суматохой, Голди спрятала ножницы в ладони, как и учил ее херро Дан.

Затем ее запихнули под холодный душ и терли, пока не заболела кожа. Но все это время она продолжала прятать ножницы. Когда она наконец высохла, ее одежду унесли, а вместо нее выдали серое платье и штаны, которые пахли так, словно до нее их уже носила сотня детей, каждый из которых умер в них от отчаяния.

— О-о-о, как мило! — сказала один из Хранителей, держа в руке брошку Голди.

— Это мое! — сказала девочка.

— Поправка, — осклабилась Хранитель. — Было твое. Лети, птичка!

И она бросила брошь в карман своей мантии. Затем она взяла компас Голди.

— Это тоже твое? Ну, можешь забрать его. Все равно он тебе тут не понадобиться.

Она мерзко рассмеялась и продолжала смеяться, пока вела девочку по другому коридору, пока не пришли к большой деревянной двери с большим черным засовом.

Хранитель откинула засов и толкнула дверь.

— Тишина! — рявкнула она, хотя изнутри не донеслось ни звука. — Не разговаривать! Глаза вниз, если хотите сохранить свои привилегии!

В длинной комнате стояло около двадцати кроватей, выровненных по краям. Большинство их них были заняты. Благословенный Хранитель провела Голди между ними, держа девочку за шею так, что та не могла посмотреть по сторонам. На середине комнаты она остановилась и толкнула Голди к пустой кровати с серой простыней и одеялами.

— Добро пожаловать в новый дом, — сказала она и снова рассмеялась.

На стене была железная скоба, с которой свисали цепи и ножные кандалы. Хранитель взяла их и защелкнула вокруг лодыжек Голди, так, что она едва могла ими шевельнуть. Затем через отверстие в кандалах Хранитель продела замок.

— Двойные цепи, — сказала она. — Кто-то явно плохо себя вел!

Она вытащила из кармана табличку и повестила ее на крюк над кроватью, рядом со скобой. А затем, взметнув полу мантии, направилась к дверям.

— Спокойной ночи, сладких снов, — сказала она. — Помните, что тарантулы не кусаются.

И с еще одним смешком она захлопнула дверь, загремела снаружи засовом и ушла окончательно.

Голди села на кровати, сжимая в одной руке компас, а в другой ножницы. Ей было холодно и плохо. Кандалы на ногах, казалось, хотели стащить ее на пол. На противоположной стороне комнаты кто-то начал отчаянно, испуганно плакать.

— Тш-ш-ш, Рози, — тихо сказал чей-то голос. — Это ведь не тарантулы. Ты же знаешь, что она просто запугивает нас.

— Жаль, что их здесь нет! — сказал другой голос. — Мы бы могли надрессировать их так, что они бы покусали Хранителя Блисс.

По комнате прокатился тихий смех. Звякнули чьи-то цепи. Рыдания прекратились.

— Как тебя зовут?

Это был тот же самый голос, который хотел дрессировать тарантулов. Голди оглядела комнату. Единственным источником света была слабенькая лампа, которая, казалось, могла погаснуть в любой момент.

«Я чувствую себя, как эта лампа», — подумала Голди.

— Она беглец! — прошептал чей-то голос. — Так написано на ее табличке!

— Беглец! Не верю!

— Так написано! Посмотри!

— А я все равно не верю!

— У нас никогда не было беглецов!

— Как вы думаете, у нее есть с собой еда?

— Ох, если бы! Теплый банановый хлеб!

— Заварной манговый крем и сливки!

— Миндальные пирожные!

Шепотки перекатывали по комнате вперед и назад, как мыши. Постепенно глаза Голди привыкли к тусклому свету, и она насчитала двадцать три девочки, сидящих в кроватях и рассматривающих ее. Самой младшей было три-четыре года, а самой старшей около пятнадцати. Все они были невероятно худые и истощенные, но глаза светились любопытством, и они не выглядели недружелюбными. У всех были охранные цепи, а у нескольких тоже были надеты кандалы.