Понятно, никаких бомб, в том числе атомных и водородных, бомбардировщик нести не мог. Таким образом, этот выпотрошенный бомбардировщик мог быть использован для разведки, в частности, для фотографирования, а то и просто с целью провокационных полетов, чтобы показать: вот, дескать, какова она, американская техника! И объявить на весь мир: «Русские отстали в развитии авиации!»

— Типичная новинка «холодной войны», — заметил замполит, внимательно прочитав статью.

Пока он читал, Поддубный разжигал печку, засовывая под дрова куски сухой березовой коры.

— Пусть будет так, — бросил он, не отрываясь от своего дела. — Но что есть, то есть. Т знаете, некоторые зарубежные военные теоретики уже выдвигают идею создания бомбардировщиков без стрелково-пушечного вооружения. Дескать, зачем оно, это вооружение, ежели истребитель не достанет бомбардировщика?

— Логично, — согласился замполит, — но они, эти зарубежные теоретики, еще не видели наших ракет и, очевидно, ни черта не знают о наших новых сверхзвуковых и сверхвысотных самолетах-истребителях. А может быть, они выпотрошили бомбардировщик для того, чтобы прощупать нас?

— Может быть и так, — согласился Поддубный. — Еще американцы хвалятся каким-то У-2. По их словам, этот самолет не признает ни границ, ни государств. А редактор авиационного отдела газеты «Нью-Йорк джорнел Америкен» окрестил У-2 «примадонной научного шпионажа». Вы слышите — научного! — Поддубный зло плюнул на дрова, сложенные под печкой. — «Примадонна»! «Не признает ни границ, ни государств»! Хотел бы я увидеть эту «примадонну» после встречи с Телюковым! Он бы показал этой проститутке где раки зимуют… Но МиГом ее не достанешь, и меня волнует то, что нам до сих пор не дали новых самолетов. А между прочим, многие из полков ПВО страны уже получили их на вооружение. А нам почему-то не дают. Вот что тревожит меня, Андрей Федорович! Полковник Вознесенский заладил одно и то же: «Овладевайте как следует той техникой, которую имеете». Ну что за человек! Ничего не видит дальше своего носа. А еще в генералы метит! Я ему покажу генерала! Я его разнесу — дым пойдет!

Замполит, сидевший до того на стуле, встал и заходил по комнате.

— Вы, Иван Васильевич, — сказал он после некоторого раздумья, — учтите одно: разнесете Вознесенского или не разнесете, а вам не поздоровится, если в дивизии станет известно о ваших экспериментах.

Поддубный в свою очередь зашагал по комнате, потом остановился, прищурился, смахнул спадавшую на лоб прядь волос:

— А что же, по-вашему, делать? Сидеть сложа руки? Да, я испытывал возможности МиГа, бросал его на динамический потолок. Бросал, потому что уверен: вряд ли теперь сунутся к нам нарушители границ на средних высотах.

— Не то нужно делать, — возразил замполит.

— А что? Ну-ка, посоветуйте.

— Первым делом ставить вопрос о новых самолетах.

— Как это — ставить? — Поддубный развел руками. — Речь об этом была в штабе дивизии. А там знаете что мне сказали? «Москве виднее, кому чего давать в первую очередь». И опять за свое: «Овладевайте, мол, тем, что имеете». Оно, конечно, верно, есть еще такие летчики, которые и от МиГа не взяли всего. Есть, Андрей Федорович, и у нас такие. Но это — единицы, и мы не можем на них ориентироваться…

Поддубный хотел что-то добавить, но замполит опередил его:

— Москве виднее — это несомненно. Сверху всегда виднее — шире горизонт. Но плохи те местные руководители, которые сидят молча, словно воды в рот набрав, боясь лишнее слово молвить. А таких у нас немало. Это, знаете ли, еще от культа личности, когда многие боялись рот раскрыть. Но времена теперь иные. В Москве прислушиваются к голосам снизу. Почему бы нам в самом деле не снять телефонную трубку и не напомнить о себе министру? Так, мол, и так, скажем, дела у нас на сегодняшний день таковы, что можно ожидать в кавычках высокого гостя; дайте же и нам что-нибудь такое, чтобы на соответствующей высоте было чем достойно встретить «примадонну»… Как вы смотрите на это, Иван Васильевич?

— Вы предлагаете через голову начальства?

— Почему через голову? Можно с разрешения, а то и рапортом по команде. Гляди — министр кого-нибудь там и расшевелит, заставит живее поворачиваться. Еще и спасибо скажет нам.

— А что вы думаете? — помолчав, заметил Поддубный. — Пишите, Андрей Федорович, рапорт, а я подпишу. Пишите сейчас же. Ковать железо хорошо, пока оно не остыло!

И он принялся диктовать Горбунову рапорт.

За окном лил теплый весенний дождь. Падали крупные, тяжелые, как спелая земляника, капли. Омытая дождем и согретая солнцем тайга благоухала пряным духом свежей молодой листвы и сырых корневищ. Даже во рту ощущались эти густые и стойкие весенние ароматы.

Телюков затворил окно и подошел к столу, за которым сидел лейтенант Байрачный, просматривая очередную почту. Из различных концов страны пришло уже более двадцати ответов на запрос о местонахождении Нины.

— Ну что?

— Все то же. «Таковая гражданка у нас не проживает», — ответил Байрачный.

Он понимал душевное состояние командира и старался хоть чем-нибудь помочь ему, если не делом, то словом. Однажды он даже посоветовал ему забыть о Нине.

— Не говорите глупостей, Гриша! — резко оборвал его Телюков. — Пусть даже не моя будет Нина, но мы должны ей помочь. Это наш долг. Мы должны вывести ее из нелепого тупика, в котором она очутилась.

Байрачный сложил письма и вынул сигарету, но, вспомнив, что Телюков, как будущий космонавт, бросил курить, положил сигарету назад в пачку.

— Вы серьезно собираетесь в космонавты? — спросил он.

— А зачем бы я напрасно воду мутил?

— Да ведь рискованно это.

— А вы, лейтенант, не думайте о том, что касается страшным.

— Как это — не думать?

— Очень просто. — Телюков сел на стул, лицом к спинке. — Герои тем и отличаются от трусов — этих презренных существ, — что они умеют заставить себя не думать о страхе. Вспомните Колумба, Нансена, челюскинцев, папанинцев… Нет, это не отчаянные головы! Это люди величайшей силы воли и мужества. Идя на великие дела, они заставляли себя не думать о страхе. Они думали о подвиге во имя науки. Конечно, такие мысли не возьмут верх над трусостью, если человек не чувствует себя сыном своего народа. Ведь герой — это вместе с тем и патриот. А вспомните о Ленине. Мог бы он стать вождем пролетариата, революции, если бы думал о том, что ему угрожает? Нет! Ленин сознательно отбрасывал мысль о страхе и смело шел вперед к светлой и прекрасной цели. Ум, величайший ум, помноженный на необычайную силу воли, сделал его гением, героем, вождем. Ради революции, ради великого дела пролетариата он готов был пожертвовать жизнью…

Щеки летчика раскраснелись, глаза сверкали.

— Настоящего советского человека на пути к великой цели ничто не остановит, — продолжал он горячо. — Если хотите знать, ради слов, переданных по радио: «Я, гражданин Советского Союза, член ленинского союза молодежи, капитан Советской Армии Филипп Кондратьевич Телюков, нахожусь на Марсе», — ради этих слов я, не задумываясь, готов отдать свою жизнь. И если б я умирал на Марсе, или на Луне, или еще на какой-нибудь планете, где не ступала нога человека, то умирал бы с песней, и называлась бы эта песня «Победа». А вы говорите — страшновато! Значит, у вас пока что мозги повернуты не в ту сторону, в какую надо, и душа ваша свила себе гнездо в одной из ваших пяток. Одним словом, если вы будете думать о страхе, то летчика из вас никогда не получится.

— А я уже летчик…

— Нет… Пока что вы — пилот… Ну, может быть, чуточку выше пилота, потому что стреляете.

— Вы меня обижаете, товарищ капитан. Но если вы действительно такого плохого обо мне мнения, то вот увидите, я тоже подам рапорт, чтоб и меня взяли в космонавты.

— Не возьмут! — уверенно возразил Телюков.

— Почему?

— Душа не на том месте, где ей быть надлежит.

— Где ж она по-вашему? — начинал злиться Байрачный.

— Я уже сказал: там, — и Телюков кивнул на его ноги.