— Мы будем вам очень благодарны, товарищ майор, — сказал Байрачный. — Тем более, что я, например, готовлюсь в академию.

Поддубный посидел еще минут десять и вернулся к себе.

— Всего доброго, товарищи! Завтра в два приходите в класс тактики, уточним вопрос о том, как надлежит сохранять свое место в строю. Надеюсь, вскоре вы все будете летать в паре, а затем и в составе звена.

— До свидания, товарищ майор! — хором ответили молодые летчики.

Прошел месяц после приезда Поддубного в Кизыл-Калу.

Беседы с офицерами полка, в частности с замполитом Горбуновым и комэском Дроздовым, знакомство с летной документацией, а главное, личные наблюдения окончательно убедили его в том, что Гришин — перестраховщик и что это он тормозит нормальный ход летной учебы. Растерявшись после катастрофы и аварии, Гришин при планировании летной подготовки брал упражнения менее «рискованные», а более сложные откладывал на неопределенное время. Кроме того, он, где только мог и как только мог, упрощал полетные задания. Ночные полеты большей частью планировались на лунные, светлые ночи. И если, например, в том или ином упражнении предполагалась высота полета, скажем, двенадцать-четырнадцать тысяч метров, то Гришин давал указания — двенадцать и не выше! А чтобы какой-нибудь летчик не переступил границы дозволенного, на борт самолетов ставили бароспидографы — приборы, фиксирующие фактическую высоту полета.

Все это применялось с целью избежать аварийности и маскировалось под методическую последовательность в обучении, ставилось в зависимость от тяжелых условий пустыни.

Некоторые свои мероприятия Гришин проводил втайне от командира полка. Если же тот замечал неладное и начинал высказывать недовольство, Гришин затрагивал наиболее чувствительную сторону характера полковника. Дело в том, что Семен Петрович очень заботился о своих подчиненных и болезненно переживал гибель одного из них. Когда Гришин напоминал ему о том, что прежде всего нужно думать о жизни летчика, командир сразу сдавался. Он понимал, что подлинная забота о воине — это учение в поте лица, такое учение, которое позволяло бы летчику уничтожить врага, а самому остаться невредимым. Но получалось так, что, вопреки здравому смыслу, он скрепя сердце всегда соглашался со своим заместителем. Поэтому-то и очутился полк на последнем месте в числе остальных полков соединения.

Возглавляя огневую и тактическую подготовку, Поддубный твердо повел свою линию. Стрельбы и воздушные бои стали проводиться по всем правилам. Но штурманская подготовка и особенно подготовка летчиков-перехватчиков, а также боевого расчета КП по-прежнему страдали упрощенчеством и послаблениями.

Гришин крепко держался своих взглядов. Обдумав все хорошенько, Поддубный решил поговорить с ним начистоту.

— Давайте, Алексей Александрович, — сказал он, — вместе обмозгуем, что нам дальше делать. Скажу без обиняков: не нравятся мне ваши мероприятия, касающиеся бароспидографов и лунных ночей. Получается не учение, а, извините, черт знает что. Я говорю прямо — не взыщите — наушничать не в моих правилах.

Гришина всего передернуло при этих словах.

— В атаку, значит?

— В атаку, Алексей Александрович. Авиация поднялась в стратосферу, обогнала и оставила позади скорость звука, а вы бароспидографы подсовываете летчикам, чтобы они, как воробьи, под крышей летали.

— Кто высоко взлетает, тот низко падает…

— Чепуха.

— Народная мудрость говорит…

— Мудрость эта не касается авиации.

— Допустим, но все ж смотрите, чтобы не пришлось и вам упасть…

— За меня можете не волноваться.

— Ну и вам не следует беспокоиться обо мне, — вскипел Гришин, нервно хватаясь пальцами за пуговицы кителя. — Я не лезу в ваши стрелковые дела, хотя обязан по долгу службы. Тем более вы не должны вмешиваться в мои.

— Я хотел поговорить, Алексей Александрович, ведь дело касается не лично нас с вами, а всего полка…

— На то есть командир! — отрезал Гришин.

— Ну что ж, в таком случае — извините. У меня были самые лучшие намерения… Я понимаю: тяжело потерять летчика. Осторожность в нашем деле ох как нужна! Но ваши мероприятия не выдерживают никакой критики. Это знает и видит каждый летчик, не говоря уже о командирах.

Разговор этот происходил наедине. Поняв бесполезность своего мероприятия, Поддубный решил и впрямь не вмешиваться не в свое дело. В конце концов, не он ведь отвечает за полк. Есть командир. А он всего-навсего помощник командира по строго определенной службе. Добился того, что Гришин не препятствует ему организовывать и проводить воздушные бои по своему усмотрению — и то достижение. Чего ж еще надо? Зачем требовать больше положенного?

Бывает так: уступишь однажды, войдешь, так сказать, в сделку со своей совестью, а потом всю жизнь внушаешь себе, что ты, дескать, человек маленький, свое дело знаешь и выполняешь его честно, чего ж еще? Пусть другие поступают по своему разумению. Такие люди часто преуспевают по службе, потому что никого из начальства никогда и ни в чем не беспокоят и во всем с ним соглашаются беспрекословно.

Но Поддубный не принадлежал к таким людям. Он всего себя отдавал службе и терпеть не мог тех, которые работали серединка наполовинку. Он никогда не заботился о своем личном благополучии. Был в летном училище — душой болел за успехи каждого курсанта, а стало быть, и за общий успех. Прибыл в полк — сам ни разу не струсил в полете и не менее, чем врага, презирал трусов и хитрецов. Однажды его ведомый летчик, будучи поднятый по тревоге, побоялся летать над морем на предельную дальность и передал по радио, будто бы в самолете забарахлил мотор.

— Шкурник ты! — воскликнул Поддубный, когда летчик возвратился из полета, и так тряхнул его, что тот побледнел.

Таким был Поддубный прежде. Таким остался и теперь.

И вскоре, верный своей натуре, он вновь сцепился с Гришиным.

Это было во время ночных полетов.

Летали летчики-перехватчики.

Поддубный еще на старом месте службы овладел радиолокационным прицелом и участвовал в таких полетах. Но уже первый вылет вызвал в нем жгучую досаду. В самый ответственный момент, когда цель появилась на индикаторе, штурман-наводчик неожиданно отдал приказ летчику-«противнику» обозначить себя в воздухе лучом фары.

— Для чего вы отдали такой приказ? — накинулся на штурмана Поддубный, спустившись на командный пункт.

Штурман-наводчик, склонившись над планшетом, производил в этот момент расчеты и поэтому ответил не сразу:

— Чтобы вы не наткнулись на «противника». Таков приказ майора Гришина.

— Где майор?

Солдат-планшетист указал на дверь влево.

Гришин разговаривал с кем-то по телефону. Поддубный подождал, пока он положит трубку.

— Кто и когда, — без обиняков приступил к нему Поддубный, — кто и когда давал указание, чтобы «противники» обозначали себя фарами?

Гришин поднял усталые глаза.

— Допустим, я давал такие указания. Допустим. А в какой мере это вас интересует?

Поддубный едва сдерживал готовый прорваться гнев.

— Меня это не только интересует. Меня возмущает!

— Вот как! Мы, можно сказать, вашу жизнь оберегаем, а вы голос повышаете…

— Это не учение! Это черт знает что! Предположим, что летит не условный, а реальный противник, вы тоже скомандуете ему: «А ну-ка, любезный мистер, блесни-ка фарой, мы увидим тебя и собьем». Так, что ли, по-вашему? На дураков рассчитываете?

— Я посоветовал бы вам, товарищ майор, как помощнику по огневой и тактической подготовке, заниматься своими мишенями и не поднимать шум здесь, на КП. Не мешайте нам.

— Не мешать вам заниматься упрощенчеством?

Гришин, как делал это и прежде, демонстративно отвернулся.

Поддубный вскипел:

— Я напишу жалобу генералу Щукину!

— Пишите, — равнодушно ответил штурман. Но, помолчав, сообразил, что жалоба все-таки реальная вещь, и сразу переменил тон.

— Иван Васильевич, — сказал он, теребя шевелюру всей пятерней, — вы все-таки не забывайте, что в воздухе противник условный. Собственно, ведь никакого противника нет. Два летчика, выступающие с двух сторон. Два наших советских летчика. Подумайте, стоит ли рисковать? Наткнутся друг на друга в воздухе — вот вам и конец: сразу две катастрофы. В армии узнают, до Москвы дойдет, за летчиков будем отвечать своими головами.