— Как они? Хоть кто-то… кается?

Риго опустил глаза в землю.

— Я видел злость де Шатегонтье, отвращение и страх перед карой у Шомона. Лучше всех держался мсье д'Авранж…  — Аббат опустил глаза, поняв, что с сегодняшнего дня положение изменится. Он отнял силу д'Авранжа. — Было и два преступных покушения, внушённых одиночеством и отчаянием.

— Кто?

— Мсье де Руайан и мсье де Шомон. Сейчас за ними следят постоянно, днём и ночью, через сменяющих друг друга караульных, полицейских чиновников или агентов, назначенных начальником караула. Все связаны, в смирительных рубахах.

— А Тибальдо ди Гримальди?

Глаза Риго вспыхнули и потухли. Он покачал головой.

— Жду-не дождусь казни. Это и вправду чудовище. Не утратил ни сон, ни аппетит, потребовал свечей, читает…

— Писание?

Риго нервно вздохнул.

— Романчик мсье Пиго. Пошлейший, откровенно развратный. Я догадывался, что большинство людей в глубине души презирает добродетель и плюёт на честь, но столь явного пренебрежения ими никогда не видел. Д'Авранжу предложили позвать священника. Сказал, что обойдётся без бредовых напутствий, потом вдруг попросил позвать вас.

Распрощавшись с полицейским, отец Жоэль, миновав арочные ворота, оказался в гуще парижской толпы. Было тепло. С неба срывался снежок, но, не долетая до земли, таял. Отец Жоэль зашёл в серый проулок, снял с пальца перстень и нащупал крохотную пружинку. Под печаткой был махонький кусочек странного серо-чёрного вещества. Аббат вытряс его топкую грязь и старательно растёр по булыжной кладке сапогом. Потом брезгливо закрыл перстень и, пройдя два квартала, швырнул его в Сену.

День, когда среди публики виновных повлекли на площадь к воздвигнутым эшафотам, отец Жоэль провёл в храме. Народ охотно стёкся на ужасающее зрелище, на торжественное празднество законов. Уличные проповедники вещали: «Вместо пустых сожалений и жалости да торжествует мужественная нечувствительность, каковую внушает отвращение к злодеяниям, и каждый, видя в виновных врагов Божьих, да не обвинит казнящего за отмщение жесточайшее, но прозревает в нём справедливость закона. И каждый распространит повесть сию в недрах собственного семейства, раскроет детям и запечатлеет в их юной памяти образ преступления и возмездия, любовь к законам и к отечеству, уважение и доверие к властям».

Отцу Жоэлю весь день мерещились выброшенные на свалку обезглавленные тела, которые запрещено было хоронить на освящённой земле. Под вечер он покинул храмовые пределы и направился домой, однако, не сделав и сотни шагов, остановился. Два голубя весело прыгали по булыжной мостовой, похоже, тая в негромком грудном курлыкании любовное чувство. Увы, оно было грубо опошлено — их насмешливо и язвительно облаяла холёная болонка, в которой де Сен-Северен с изумлением узнал Монамура. Аббат огляделся в поисках хозяйки и тут же заметил её на скамье бульвара вместе с Одилоном де Витри.

— Господи, ну зачем, зачем им было это нужно? Чего им не хватало? — старик недоумевал, удивлённо разводя руками.

Аббат уразумел, что они вернулись с Гревской площади. Священник понимал, что ему всё равно придётся услышать все ужасающие подробности казни — не сегодня, так завтра, но предпочёл бы оттянуть этот срок. По обречённому выражению лица отца Жоэля графиня поняла, насколько мало он расположен слушать о произошедшем, и пощадила его.

— Рассказать-то и нечего, Сансеверино. Крыши всех близлежащих домов и даже дымоходы были облеплены людьми. Какой-то бедолага даже упал из окна на площадь, поранив других. Женщин было много, среди них немало в изысканных туалетах. Они не отошли от окон и любовались смертью осуждённых. — Она вздохнула. — Наш соплеменник был великолепен и доиграл Макбета до конца. В некотором роде я им горжусь. Недурён был и толстяк Габриэль. Остальные — полуобморочные, поминутно теряющие сознание, жалкие, воющие… д'Авранж рыдал, Руайан визжал свиньёй, виконт поминутно падал в обморок, но хуже всех был — к моему стыду — мой дорогой племянничек. Поэт просто обделался, в прах загадив эшафот. Некоторые говорили, что он-де «насрал на правосудие», но я не думаю, что этот поступок был продиктован презрением к юстиции.

Аббат перевёл взгляд на Одилона де Витри. Тот был явно не в своей тарелке, бледен и грустен.

— Никак не приду в себя. Тибальдо. Камиль. Реми. Габриэль, Бриан и Шарло. В чём причина? Люди, которые сидели с тобой за одним столом! Иногда восхищали, как Тибальдо… Бриан… он ведь так талантлив, Боже, а Шарль! И вот — начали пожирать людей! Колдуны-отравители, насильники, вампиры и убийцы. Вы что-нибудь понимаете, Жоэль?

Аббат кивнул.

— Зачем искать второго объяснения причины в случае, если и первое всё объясняет, дорогой Одилон? Помните Макбета? Геката ведь права, причём тут ведьмы? «Но горе в чём? Макбет — злодей без ваших колдовских затей, не из-за вас он впал в порок, он сам бездушен и жесток».

Тут по бульвару пронеслась ватага мальчишек с вечерней газетой. «Казнь колдунов на Гревской площади!» «Премьера в Комеди-Франсёз!» «Новая пьеса великого Вольтера! В главной роли — Анри Лекен!» Напротив них остановились две прогуливающиеся дамы в сопровождении господина средних лет, купившего газету.

— Что там, Жан-Поль? Премьера? Шестого числа? Надо приобрести билеты, мы с Дениз просто обожаем мсье Вольтера! Как он остроумен, как весел, как тонко подшучивает над предрассудками!

Аббат, глядя вслед удаляющимся, тяжело вздохнул.

– «Он сам бездушен и жесток…» Но если задуматься — в чём причина этого бездушия? Когда еретичествующий фигляр весело смеётся над «предрассудками», учит «наслаждаться жизнью» и «руководствоваться разумом» — понимает ли он, что в сонме читающих его с удручающим постоянством будут появляться люди — о, далеко не самые худшие! — тут вы правы, Одилон, далеко не самые ничтожные и пустые, — которые последуют его советам? Тибальдо. Камиль. Реми. Габриэль, Бриан и Шарло — неординарные, талантливые, умные. Что они делали? Считали предрассудками Бога, совесть и честь, наслаждались жизнью, весьма разумно и даже по-вольтеровски остроумно прятали следы своих забав.

Понимает ли этот фигляр Вольтер, что это он убил несчастную Розалин, мадемуазель де Валье, глупышек Женевьёв и Мадлен? Спросить об этом мсье Вольтера — сделает большие глаза, удивится. Разве он в чём-то виноват? — Аббат вздохнул. — Конечно, нельзя во всем винить этого гаера, ибо надлежит быть соблазнам. Но горе соблазняющим! Он не может не понимать, что зло его гаерского безбожия легко найдёт приют в бездушных, бесчестных душах, самоупоённых и горделивых, но продолжает свои кривляния!

Аббат с тоской уставился на отражение Сен-Сюльпис, дрожащее в луже истаявшего снега.

— Восстаёт вольтерьянствующий разум против Бога, веря, что своими силами сможет устроить человеческую жизнь на земле, и не понимает сам, почему вдруг в мире начинает господствовать страшные дьявольские силы… Находящиеся во власти этих сил сами даже не помышляют об их существовании, ибо воздействие дьявола парадоксально создаёт сознание, не допускающее веры в страшные дьявольские силы. — Аббат прикрыл слезящиеся на ветру глаза. — Мы идём, точнее, незримо сползаем к какой-то страшной бездне, из которой несёт смердящими миазмами разложения, гнили и тления, смрадом серы. В душах оскудевает Любовь. Чёрт знает из каких смрадных бездн выползают — и с каждым днём их всё больше — страшные существа, обугленные и зловонные, кои словно по волшебству преображаются в людей. Ад даёт им имя, богатство, красноречие — и они ядовитыми словами прельщают человечество. Соблазны от века одни и те же — плотские да скотские, манящие наслаждением, да лукавой прибылью, да величием горделивым. Да, всегда будут те, кто устоят! Подлинно Избранные, но… их всё меньше. А это значит, что эти, ныне обезглавленные, — боюсь, далеко не последние людоеды, которых нам доведётся встретить.