Вошёл он незаметно, я дремал на топчане и во сне думал, куда действительно подевались часы «Сатурн». Где снимал их в последний раз?

Привиделось и другое: я душил тучного усатого Гария Наумовича, давил в ванне, наполненной кислотой, и попутно пинал по рёбрам, нога вдавливалась, как в глину. Сон был не то чтобы злобный, но какой-то примитивный, с криминальным душком.

Гостя я увидел уже воссевшим на один из привинченных к полу табуретов и сперва не мог разобрать, кто это: незнакомец или бедный Гарий Наумович вырвался из кислотной ванны? Свет в комнату посылала с потолка тусклая, без плафона, лампочка.

— Герман Исакович Патиссон, — звучным голосом представился гость. — Послан, батенька мой, провести профилактическую беседу.

— А вы кто?

— Хороший вопрос, — одобрил гость, почесав подбородок. — Свидетельствует о здравом рассудке. А то уж мне доложили, будто вы немного не того… Честно говоря, я не удивился. С писателями это часто бывает. Пишут, пишут, сочиняют, а после — хрум! — необратимый психопатогенный сбой. Обыкновенно это связано с неудовлетворённым авторским самолюбием. Скажу больше, моя бы воля, я каждого из тех, кто именует себя литератором, прежде чем взять у него рукопись, непременно отправлял бы в Кащенко на экспертизу.

Я уселся на топчане, спустил ноги на пол.

— Почему в Кащенко, не в институт Сербского? Там вроде всех проверяют…

— Не всех, голубчик мой, далеко не всех. Только особо важных персон. К примеру, серийных убийц либо крупных бизнесменов. А у вас-то что? Подумаешь, замочили адвокатика. По совести, Гарику туда и дорога. Мерзопакостный был человечишка.

— Я никого не замачивал.

— Охотно верю. Но хитрить со мной не надо, Виктор Николаевич. Я вам не враг. Больше того, возможно, я единственный человек, кто может помочь в вашей беде.

— Каким образом?

— Видите ли, я специалист как раз в области психических аномалий. Пользовал и знаменитостей, к сожалению, не могу называть фамилии, врачебная тайна. Поверьте, от моего заключения зависит, как обойдётся с вами многоуважаемый Леонид Фомич. Отдаст под суд или сперва попробует подлечить. Сколько вы денежек заныкали? Неужто впрямь полтора миллиончика?

— Ни копейки не брал… Вас не затруднит подать сигареты?

— Извольте. — Герман Исакович протянул пачку «Примы», взяв со стола. Под выпуклыми стёклами глаза походили на налимьи.

— Хорошо бы ещё огонька.

— Чего нет, того нет. Не курю. — Он сокрушённо развёл руками, будто извиняясь за такую промашку. — У вас что же, спичек нет?

— Не дают, гады. Сигареты дали, а спичек нет. Издеваются.

— Ай-яй, изуверы, — посочувствовал психиатр. — Впрочем, их можно понять. Среди писательской братии в последнее время участились случаи самосожжения. Причём, заметьте, не на какой-то банальной идеологической почве, а исключительно в знак протеста против нищенских гонораров. Короче, от недоедания.

Пока он кривлялся и ухмылялся, улыбчиво меня изучая, я пришёл к мысли, что с этим человеком лучше всего изображать беспомощного придурковатого интеллигента, впавшего в отчаяние. Погрузился ли я в отчаяние на самом деле, я не мог со сна определить. Кошки скребли на душе, так это не первый день. Не первая зима на волка, как любил выражаться один мой приятель. Совершенно беззубый при этом. Кстати, литературный критик.

— Герман Исакович, вы культурный человек, вы же понимаете, что меня оболгали. И я не могу сообразить, кому это нужно. Помогите Христа ради, походатайствуйте перед господином Оболдуевым. Кто-то сознательно ввёл его, добрейшей души человека, в заблуждение.

— Конечно, конечно… Обязательно помогу, Виктор Николаевич, но при вашем содействии. Ведь что от вас требуют? Подписать какую-то бумажку. Так, кажется? Полная чепуха. Что значит какая-то бумажка, подписанная или неподписанная? Есть вещи намного более важные. Ваша жизнь, например.

— Признание в убийстве не совсем уж такая чепуха. И потом, господин Оболдуев требует расписку на полтора миллиона долларов. Представляете, что это такое?

— Деньги, всюду деньги. — Психиатр горестно сжал ладонями виски, но тут же глаза его радостно блеснули, словно он обнаружил спасительный выход из положения. — Батенька мой, но вам не надо отдавать всю сумму сразу. Вернёте по частям, когда окажетесь при деньгах.

— Я не убивал Верещагина, ни разу не был у него на квартире. Даже не знаю, где он живёт.

— Конечно, не убивали. То есть вам кажется, что не убивали. Состояние аффекта допускает… Но труп-то налицо. И свидетели есть.

— Не может быть. Какие свидетели?

— Соседка. Кстати, милая девчушка, студентка. Она видела, как вы вышли из квартиры с окровавленными руками. И почтальон видел.

— При чём тут окровавленные руки, если Гария Наумовича задушили?

— Ну вот, батенька мой, мы и признались. — Психиатр довольно похлопал себя по груди, как по подушке. — Видите, как просто? А ведь я не следователь. Следователь знает много всяких штучек, которые непременно выводят преступника на чистую воду. Давно перечитывали «Преступление и наказание»?

— Не помню… Герман Исакович, если можете, проясните, пожалуйста, совершенно непонятное обстоятельство.

— Слушаю вас.

— Оболдуев не может не понимать, что я никогда не наберу полтора миллиона. Это абсурд. Зачем ему расписка?

Психиатр обрадовался.

— В самую точку, государь мой. Прямое попадание. Зачем ему эта расписка? Прекрасно сказано. — Он внезапно посерьёзнел. — Видите ли, психология олигархов не менее запутанная, загадочная вещь, чем капризы так называемых писателей. Полагаю, дело вот в чём. Они любят, чтобы все вокруг были им должны. Неважно в чём. Деньги, услуги… Так они чувствуют себя увереннее. Распиской вы даёте понять, что как бы признаёте его превосходство. Только и всего.

— Ну, если это так важно… — Я взял жалобную ноту. — Как-то всё сразу обрушилось на меня, как ком с горы. Вот она, судьба человеческая, доктор. Вчера ещё полное благополучие: прекрасный контракт, возможность общения с великим человеком, радужные планы, — и вдруг… Вот эта клетушка, лишение всех прав, туманные перспективы, нелепое обвинение… Что будет со мной, Герман Исакович?

— В каком, извините, смысле?

— Что будет, если откажусь от расписки?

— О-о, что вы, что вы, Виктор! — Он замахал руками, отгоняя от глаз какие-то кошмарные видения. — Не надо отказываться. Не надо даже думать об этом.

— Но всё-таки? Заставят силой?

— Что вы, к чему такие ужасы! Никто не будет настаивать. Кольнут пенбутальчик, пять кубиков, и вы, батенька мой, признаетесь в том, что собственную матушку четвертовали, зажарили на сковородке и съели. Ха-ха-ха! Извините за чёрный юмор. Силой заставят. Скажете тоже! Чай, в Европе живём.

— Понятно… — Я сам себе был противен со своим плаксивым голосом. — А ведь меня, доктор, даже не покормили, хотя я здесь уже неизвестно сколько.

— Как так?! — Возмущение было искренним, с гневным блеском золотых очёчков, с горловыми руладами. — Не может быть! Вопиющее нарушение Венской конвенции… Сейчас мы это поправим.

Он подкатился к двери, отворил, кого-то позвал, пошушукался — и вернулся удовлетворённый.

— Что же сразу не сказали, Виктор? Голодом морить — последнее дело. Не басурманы какие-нибудь. Не генералы с лампасами. Вон вчера передачу смотрел у Караулова — жуть. Воруют продовольствие и из солдатиков делают дистрофиков. Фотографии — как из Бухенвальда. Вот тебе, батенька мой, и демократия. За что, как говорится, боролись. Нет, нам до настоящей демократии ещё далековато. Народ наш тёмен, необуздан, семьдесят лет идолам поклонялся, такое даром не проходит. Перед руссиянским народом, Виктор, лишь два пути открыты: либо нового тирана посадить на трон, либо, как встарь, к варягам на поклон. Согласны со мной?

В каком я ни был плачевном состоянии, скачки его мыслей меня заинтересовали.

— При чём тут народ, если генералы воруют?

— А-а, проняло. Задело писательскую жилку… Народ, батенька мой, глумиться над собой позволяет, собственных детей отдаёт на растерзание. Вы сами по убеждениям какого курса придерживаетесь? Полагаю, либерального? Как вся творческая интеллигенция?