— Никакого. Мне на все курсы наплевать.

— Вот именно! — возликовал Герман Исакович. — Вот оно — лицо руссиянского властителя дум. Ему на всё наплевать. А уж коли ему наплевать, то народу тем более. Приходи и владей, кто не ленивый… Но давайте, голубчик мой, посмотрим на проблему мироустройства с другой стороны…

Досказать он не успел — дверь отворилась, и прелестная блондинка в коротких шортиках внесла поднос с ужином. Кокетливо поздоровавшись, она поставила на стол тарелку с чем-то серым и на вид вязким, зелёную кружку с бледным чаем и положила краюху чёрного хлеба, намазанную чем-то жёлтым.

— О-о, Светочка, — проворковал Герман Исакович. — Чудесное дитя, как всегда, ослепительна… Погляди, узнаёшь этого джентльмена?.

Девушка бросила на меня игривый взгляд и смущённо пролепетала:

— Конечно, Герман Исакович.

— Это он, не ошибаешься?

— Как можно, Герман Исакович! Я же не слепая.

— Умница. — Психиатр заботливо огладил её ягодицы и пояснил, глядя на меня: — Наша Светланочка своими глазами видела, как вы выходили от Верещагина. Свидетельница наша лупоглазая. Кстати, студентка пятого курса.

Я ничуть не удивился появлению в комнате соседки покойного (?) юриста, это вполне укладывалось в фантасмагорический спектакль, разыгрываемый господином Оболдуевым. Лишний виртуальный штрих. Однако по-прежнему не понимал, какова моя роль в нём.

— Что скажете, Виктор Николаевич?

— Что я могу сказать? Видела и видела, что теперь поделаешь.

— Напрасно вы так с ним обошлись, — порозовев, укорила прелестница. — Дядя Гарик был добрый человек, всем бедным помогал.

— Это точно, — посуровев, подтвердил Герман Исакович. — Известный спонсор и меценат. И тебе, голубка, помогал?

— А как же. Учебники покупал, оплачивал жильё, в оперу иногда водил.

— Видите, батенька мой, свидетель надёжный, лучше не бывает. Скоро золотой диплом получит. Получишь, дитя моё?

— На всё ваша воля.

Меня больше не интересовала их дешёвая, хотя и забавная интермедия, разыгрываемая в традициях театра абсурда. Я придвинул к себе тарелку, понюхал и уловил тошнотворный запах собачьих консервов.

— Что это? Я же не пёс подзаборный, в конце концов.

— Ну-ка, ну-ка… — Герман Исакович ложкой подцепил серое, вроде каши, вещество, слизнул чуток, почмокал. — Ачто? Вроде ничего. Мясцом отдаёт. Где взяла, голубушка?

— Как где? На кухне. Что дали, то принесла.

Жрать всё-таки хотелось, сгоряча я сунул в пасть краюху, откусил, прожевал — и тут же вывернуло наизнанку. Хлеб был сдобрен чем-то вроде машинного масла. Так меня не трепало даже после доброй попойки. Изо рта вместе с горечью хлынула коричневая пена и какие-то желеобразные сгустки.

— Голубчик вы мой, — забеспокоился Герман Исакович. — Может, не надо так спешить?

Отдышавшись, с проступившими слезами, я угрюмо заметил:

— Если вы этими паскудными штучками намерены лишить меня воли, зря стараетесь. У меня её отродясь не было.

— Известное дело. Откуда ей взяться у руссиянского писателя?.. Но я бы вам, Виктор, от всей души посоветовал: не упрямьтесь. Черкните расписочку — и все беды останутся в прошлом. А так только хуже будет для всех.

— Мне надо подумать.

— Это сколько угодно, хоть до завтрашнего дня… Пойдём, Светочка, грех мешать. Господин писатель думать будут…

— А что же с кашкой? — растерялась девушка. — Кашку забрать? Господин писатель, вы не станете больше кушать?

У меня было огромное желание влепить тарелку в её смеющееся хорошенькое личико, но я его переборол. Они так славно на пару потешались надо мной, но ведь тем же самым до поры до времени занимался и Гарий Наумович, юрист «Голиафа»…

Проснулся я оттого, что где-то рядом мыши скреблись. Горожанин, я ни разу не слышал, как скребутся мыши, но первая мысль была именно такая: мыши. Тусклая лампочка всё так же мерцала под потолком, и я не мог понять, сейчас день или ночь. Но тревожное ощущение неопределённости во времени было ничто по сравнению с терзавшей меня жаждой. По кишкам словно провели наждаком, и во рту скопились горы пыли. Я кое-как собрал и протолкнул в горло капельку сухой слюны.

Скрип, как ногтем по стеклу, усилился и шёл явно от двери. Я тупо смотрел на неё, потом сказал:

— Войдите, не заперто.

Дверь отворилась (или сдвинулась?), и в образовавшуюся щель проскользнула Лиза. Осторожно прикрыв за собой дверь, она одним махом перескочила комнату и очутилась у меня на груди. Замолотила крепкими кулачками.

— Не верю, слышите, Виктор? Не верю, не верю!

— Во что не веришь, малышка? — Я деликатно прижал её к себе, чтобы успокоилась. Если это был сон, то самый сладкий из всех, какие довелось увидеть в жизни.

— Не верю, что вы это сделали.

— Что сделал?

— Убили Верещагина. Он подонок, подлец, но вы не могли это сделать… Скажите, что это неправда!..

— Так ты из-за этого переживаешь? Конечно, неправда, и правдой не может быть никогда. Странно, что усомнилась.

— Я усомнилась? — Она отстранилась, и я разжал руки. — С чего вы взяли? Я просто хотела услышать это от вас. Теперь утром пойду к папе и всё ему расскажу. Он найдёт того, кто вас оклеветал, будьте уверены.

— Утром? Значит, сейчас ночь?

— Разумеется… Что с вами, Виктор?

В ту же секунду я осознал, чем грозит её визит.

— Кто-нибудь видел, как ты пришла сюда?

— Нет, вроде нет.

— Что значит «вроде»? Ты прошла по всему дому ночью, и никто тебя не заметил? Здесь повсюду глаза и уши.

— Я… Ну я… не особенно задумывалась об этом…

— В твоём возрасте, Лиза, пора бы научиться задумываться кое о чём.

В бездонных глазах забрезжила обида.

— Вы как-то странно со мной разговариваете. Разве я виновата… Ох, простите меня! Я бездушная девчонка-эгоистка. Я даже не спросила, как вы себя чувствуете.

— Пить хочется, спасу нет.

Я не успел удержать, она метнулась к двери…. Вернулась не скоро, не меньше получаса прошло, зато счастливая, улыбающаяся. Из плетёной корзинки достала пластиковую бутылку кваса «Очаково», бутылку портвейна, а также уставила стол всевозможной снедью: бутерброды с рыбой и с бужениной, яблоки, апельсины… Богатый улов. Опережая мои упрёки, уверила:

— Никто не видел, нет, нет… Это всё из кладовки.

Можно подумать, кладовка на Луне и она слетала туда в шапке-невидимке.

— Пейте, Виктор, что же не пьёте? — И потянулась сама открывать бутылку с квасом. От радости вся светилась, у меня язык не повернулся сказать какую-нибудь гадость.

Вскоре мы сидели рядышком на топчане и ворковали, как два голубка. Идиллию нарушало лишь какое-то злобное и громкое бурчание у меня в брюхе, с чем я никак не мог справиться. Но после того, как осушил полбутылки массандровского портвешка, оно утихло. Со стороны мы, наверное, походили на влюблённых заговорщиков, какими, возможно, и были на самом деле, но никак не на учителя с прилежной ученицей. В голове у меня мелькнула мысль, что если нас отслеживают, то мне каюк (как будто до этого не был каюк), но мелькнула как-то необременительно, не страшно. Пожалуй, впервые за последние дни я чувствовал себя вопреки обстоятельствам сносно; больше того, рядом с этой необыкновенной девушкой испытывал приливы душевной размягчённости, свидетельствовавшей разве что о сумеречном состоянии рассудка. Не удивляло меня и то, что сначала мы сидели далеко друг от друга, но как-то незаметно, дюйм за дюймом сближались и сближались, словно под воздействием загадочной вибрации, и наконец её мягкая ладошка, как тёплый воробышек, затихла в моей руке.

— Конечно, Лизетта, — говорил я при этом со строгим выражением лица и занудным голосом, — твой поступок нельзя назвать адекватным. Ни в коем случае не следовало сюда являться, да ещё среди ночи. Что подумает папочка, когда ему доложат? Я тебе скажу — он безусловно решит, что я негодяй, воспользовался твоей юной доверчивостью, чтобы, чтобы…

— Что же вы, договаривайте, раз уж начали.