Каталам же вызвался проводить меня в гостевые покои.

— Аниран, — обратился он ко мне, пока мы шли. — Расскажи всё же, что ты увидел там. Это действительно «эсты»?

— Да, Каталам. Ими командуют двое: бедолага с изуродованным лицом и молодой красивый парень. Тот, что с изуродованным лицом, оказывается примо. Примо Тантал. Он выглядел просто жутко: щёки разрезаны, сквозь них видны зубы, шрамы по всему лицу. И самое главное — нет языка. Бр-р-р-р, ужас… Ты же говорил, что у вас не принято клеймить вырыванием языка. Что за твари могли так поступить?

Сотник насупился и почесал головешку.

— Примо Тантал?

— Так сказал молодой парень. Ты знаешь кто это?

— Знаю. Он был первым помощником эстарха Элиана. Первым поверившим в него. Зажиточный примо из Валензона, который пожертвовал ради эстарха всем… Его взяли живым во время резни у Восточных врат. Заточили в темницу, долго измывались. Но он всё выдержал… Ты хочешь знать, кто с ним сотворил такое? Жители. Жители столицы. Полуживого примо Тантала прогнали через толпу. И именно жители столицы лишили его языка, — Каталам шёл молча некоторое время, а затем тяжело вздохнул. — Я думал, он умер. Его бросили умирать за воротами у бедных лачуг, в которых теснились самые отчаявшиеся и потерянные. Я помню, храмовники смеялись, что к утру от него не останется даже костей — бродяги за ночь обглодают его.

— Ваш мир просто ужасен, Каталам, — я еле выдавил эти слова сквозь плотно сжатые зубы. — И это только цветочки. Что произойдёт с вами через десять зим? А через двадцать? Я должен что-то предпринять…

— А они? «Эсты». Что тебе сообщили? — Каталам поспешил разогнать мою злость.

— Они не тронут ни меня, ни вас. Как и вы, они мои защитники. Они будут идти следом и защищать меня… Но это ещё не всё. Молодой парень сказал, что какой-то недруг ждёт меня в столице. Он знает обо мне, потому что об этом рассказала птица.

— Так и сказал? — нахмурился Каталам.

— Да, так и сказал. Недвусмысленно.

— Но откуда он может это знать?

— Ты мне скажи. Я мало понимаю, что у вас тут происходит. Ты мне столько всего наплёл про сиреев, а я пока не увидел от них никакой пользы. Возможно, только вред. Мог кто-то перехватить сирея и узнать о нашем пути?

Сотник промолчал, а затем опять нахмурился:

— Мы всё сделали верно. Ошибки быть не может. Если кто и перехватил сирея, то только тот, кто умеет с ним обращаться. А это не каждому дано. По крайней мере, пока никаких храмовников не видно. Только «эсты» идут по нашему следу…

Его речь прервал жуткий крик. Долгий и протяжный. Полный страдания и боли. По моему телу пошли мурашки. Каталам испуганно уставился на частокол, откуда раздался этот крик. Я проследил за его взглядом.

— И теперь я буду расплачиваться болью… — тихо прошептал я.

— Что?

— Эти «эсты»… Возможно, обет молчания они дали потому, что их нынешний лидер лишён возможности говорить… Ладно. Ничего, Каталам. Завтра мы отправляемся. Мы обязательно должны прибыть в столицу. И тогда решим, что делать с этими неожиданными союзниками.

На рассвете мы отправились в путь. Ради того, чтобы нас проводить, проснулась вся деревня. От мала до велика. Когда мы выезжали за ворота, крестьяне опять выстроились в коленопреклонённые ряды, что-то шептали и осеняли колонну знаками. Элотан Толлен пытался задержать меня хотя бы на день, но я был непреклонен. Затем пожурил его немного, когда он попросил взять его с собой. Наказал выполнить просьбу анирана и позаботится о своих людях. И о тех, кто будет искать пристанище.

Мы выехали на тракт и следующие трое суток ехали ни от кого не скрываясь. Когда я объяснил Каталаму, чего хочу добиться, он двумя руками ухватился за мою идею. Начало моей борьбы с догматами церкви и тотальным смирением он всячески поддержал. Он честно признался, что ему самому невыносима всеобщая апатичность. Что народное безволие его тоже беспокоит.

Съезжали с тракта мы лишь под вечер. Когда начинало темнеть, мы вновь обустраивали лагерь и, наконец-то, ни в чём себе не отказывали. Наконец-то у нас было вдоволь воды, пищи и даже дурнопахнущего алкоголя. Хоть Каталам любил приложится к бутылке, как он сам признался, в походе дал зарок ограничивать себя. Из деревни мы увезли целый бочонок крепкого пива, но Каталам позволял себе лишь кружку под вечер. И утром, как он говорил, для аппетита.

По мере приближения к столице, стали появляться живые деревни. Больше никаких пепелищ не встречалось. Мы замечали плотный дым, а затем и сами деревни на небольшом отдалении от тракта. И хоть у нас не было нужды в провианте, я приказывал сворачивать и править обоз прямо к очередному частоколу. В придорожных деревнях всё проходило по шаблону; хоть нас встречали недружелюбно, наставляли острые стрелы и копья, требовали не приближаться, всё разительно менялось, стоило мне показать, кто я есть. Опять начинались вопли, визги, крики. Недоверчивое бормотание, переходящее в радостный плач. И так раз за разом. Я вежливо общался и с крестьянами, и со старостами деревень. Даже с духовными отцами, которые падали в обморок ни чуть не реже, чем рядовые жители. Но когда они приходили в себя, так же желали прикоснуться к посланнику небес.

Эти короткие встречи, митинги в деревнях, где я призывал простой люд не опускать руки и не примиряться с судьбой, оставили в моей душе глубокий след. Я видел, с какой надеждой они на меня смотрят. Видел, что ожидают чуда, слышал мольбы. Я был первым анираном, кого они увидели, и единственным, на кого они возлагали надежды. Хоть я слышал упоминания о триедином Боге, мало кто упоминал короля. Никто не ждал от него помощи. Наоборот: многие не стеснялись выражать недовольство, совершенно не опасаясь Каталама и солдат. Каталам всегда стоял рядом со мной, слышал то, что слышу я, а потому печалился куда сильнее. Как человеку верному присяге, ему было горько видеть негодование крестьян по отношению к королевской власти. И однажды на привале он без обиняков заявил, что согласен со мной. Согласен с тем, что через десять зим всё изменится до неузнаваемости. Изменится потому, что намного раньше произойдёт восстание. И это уже будут не полубезумные фанатики во главе с таким же полубезумным пророком, мечтающим стать правой рукой анирана. Это будет самый настоящий крестьянский бунт, не раз уже случавшийся в истории Астризии. Но закончится этот бунт намного печальнее, потому что бабы больше никого не нарожают. Если человеческие потери будут хотя бы наполовину такими, какими бывали во времена крестьянских восстаний ранее, это будет означать конец государства под названием Астризия.

Мы много беседовали с сотником в дороге. Я не желал надолго задерживаться в деревнях и на гостеприимство добрых жителей неизменно отвечал отказом. Мы прибывали, демонстрировали анирана, как диковинку, и отчаливали. Не отобедав и не пополнив запасы. Мы торопились. А потому возвращались на тракт и двигались дальше. Перед очередной ночью опять замечали огни костров в отдалении, но теперь этих костров перестал бояться даже Каталам. И, наверное, впервые за столь долгий путь спокойно спал.

На четвёртый день после того, как покинули первую деревню, мы вновь выехали на тракт и взяли курс на столицу. Мы сидели с Каталамом в карете, убрали шторки и наслаждались тёплым весенним днём. Но, видимо, наслаждался только я, ведь неисправимый сотник, по своему обыкновению, опять был чем-то недоволен.

— А разъездов-то на пути так и нет, — пробурчал он. — И в деревнях конные десятки отсутствовали. Не врал, наверное, тот Толлен, когда говорил про указ короля. Всех отозвали. Интересно, что сейчас на севере… Вроде бы, армия должна выдвинуться к руинам Халтберна. Или где там высадились эти выродки с острова?

— Меня больше волнуют чёртовы сиреи, — поморщился я. — Толлену, значит, сиреи новости доставляют, а нам нет. Неправильные сиреи, что ли? Бракованные?