Огибая столы, к нам торопились еще две юбки, Инры среди них не было, и я про себя еще раз вознес хвалу Старцу за такое везение. Одна девка с ходу запрыгнула на колени к кормчему, вторая уселась на капитана: оба мгновенно потеряли ко мне интерес. А мне только этого и надо было. Вино теплым облаком таяло у меня в животе. Я хлебнул еще и стал ждать, когда притащат чего-нибудь перекусить. От нечего делать я вертелся, рассматривая люд, набившийся в «Барракуду». Смотря по тому, кто торчит в кабаке, можно сказать, чьи лохани ошиваются в шухской гавани. В дальнем от нас углу кто-то драл глотку и струны арфы, воображая, что поет. Я бы гусляра послушал, да что-то сегодня ни один из них в «Барракуду» не забрел. Жалко. Говорят, где-то на Рапа Баюнов Внук обретается, вот бы послушать… Но они, Баюновы Внуки, так, запросто, не поют. Уж лучше бы Ожерелье взял арфу. До гусляра ему далеко, но петь и играть он умеет. Он много чего умеет. Он ведь когда-то был капитаном в Атене, на флоте у тамошнего Деспота. Пока не съездил по роже какому-то высокородному или еще что-то вроде этого. Такие слухи ходят о нашем капитане. Знаю, что капитаном был, — это точно, а все остальное — сказки, одна красивее другой, как легенды об Исполинах. Ожерелье и сейчас капитан не чета многим, и про него много баек бродит. На Теплом Море хорошо знают его прозвище — Ожерелье, которое он получил за то, что из браслета Сына Моря, что на руке носят, сделал нечто вроде ошейника и, надев его на шею, запаял намертво. Зачем он это сделал, не знает никто… Говорят, поначалу над ним смеялись, но тот, кто смеялся, быстро за свой смех поплатился. Потом другие тоже стали так делать, но он заставил снять браслеты с шеи всех, кто осмелился на это, выпустив добрую порцию крови из наглецов. Ошейником его украшение назвать после разборок не рискнули, стали называть ожерельем, а потом и самого капитана стали так кликать. Но это было до того, как я появился на «Касатке».

Певец с глоткой раздавленной жабы распалялся все пуще и пуще. И тут я заметил, что рядом со столом, за которым истошно голосил этот припадочный, у стены, совсем неприметный, стоит небольшой бочонок, а за ним на низенькой скамеечке примостился какой-то человек в темной одежде. Бочонок был поставлен на попа, его плоское днище служило столом. Человек этот сидел откинувшись спиной на стену и потягивал из стакана. На Сына Моря он совсем не походил, и это было странно. То, что он не местный, — я понял сразу. Мне стало интересно, и я решил его «пощупать». Меня братва пестует не только за то, что я найденыш и маленький. Я — видящий, я загодя чувствую кашалота или как, например, спрут из глубины поднимается, — мне есть чем гордиться.

Перед тем как «прощупать» незнакомца, я решил выпить еще. Потянулся к ближайшему кувшину, но тот оказался пуст. Тогда я дернул за рукав кормчего, мурлыкавшего своей юбке на ухо так, что тарелки на столе дребезжали. Жаль, пустые: орава успела сожрать все до нашего прихода. Где Хлуда со жратвой носит-то? Кормчий недовольно покосился на меня. Я показал ему пустой стакан. Он громко крякнул и произнес:

— Однако. — Но все же вытянул лапищу, ухватил с противоположного конца стола кувшин за тонкое горло, не глядя нацедил мне вина, а потом снова с урчаньем воткнулся в свою красавицу.

Меня передернуло от такого зрелища. Я сделал пару глотков и почувствовал себя лучше. И напрасно: едва оторвавшись от стакана, я узрел Инру. Она с руганью отбивалась от непонравившегося ей назойливого ухажера. Под стол, что ли, залезть? С горя я докончил стаканчик и срочно наполнил его снова и выпил, а затем еще один. Говорят же, что горе вином заливать надо! Я был уверен — полегчает. И вправду полегчало — даже Инра показалась не такой занудой. А она тем временем убежала наверх, оставив обиженного детину потирать покрасневшую щеку. И мне стало вообще хорошо. Я вспомнил про странного незнакомца, но он уже куда-то исчез: скамеечка возле стены пустовала, а рядом с сиротским видом торчал бочонок, на котором осталось несколько грязных тарелок. Они меня почему-то рассмешили. Я фыркнул, и, видать, громко, потому что Ожерелье с удивлением уставился на меня. Это рассмешило меня еще больше. Чтобы как-то унять смех, я тяпнул еще стаканчик и в блаженстве привалился к спине кормчего. По всему моему телу бродили теплые волны, а голова приятно кружилась.

Когда Инра вдруг снова обнаружилась в поле зрения, мне уже было на это начхать. В голове у меня возник план мести за все ее плоские остроты, которыми она ранила мое достоинство. Я приготовился пустить его в действие, как только она в очередной раз начнет приставать, но Инра, к великому моему удивлению, даже не сделала попытки задеть меня. Она наклонилась к капитанской девке и нашептала ей что-то на ухо. Та вдруг вскинулась, соскочила с колен Ожерелья и кинулась на кухню чуть ли не бегом. Инра осклабилась ей вослед и, не медля, заняла освободившееся место. Ожерелье тут же как ни в чем не бывало облапил новую, но на этом дело не кончилось. Инра обхватила капитана за шею рукой, притянула его голову к себе поближе и, постреливая по сторонам хитрющими глазами, стала Ожерелью что-то втюхивать. Капитан сидел с довольной рожей, сиял что твое ясно солнышко, после заржал и с размаху отвесил ей шлепок по ляжке. Она вскочила на ноги и потянула его за собой. Руду проорал вослед парочке громкое напутствие, отчего харчевня взорвалась пьяным ревом.

Я сидел счастливый. Правда, план мести так и не удалось привести в исполнение, зато я ощутил потребность спрыснуть исчезновение опасности с горизонта. Я выпрямился на лавке, вернее, мне показалось, что я это сделал, — на самом же деле мне так и не удалось отлепиться от широченной поясницы кормчего. Я удивился и попытался еще раз, но с тем же результатом. Подумав, я уцепился за край стола и потянул его на себя. Стол приблизился ко мне слишком резко, и я навалился на него грудью, больно ударившись при этом. Я выругался. Кормчий повернулся ко мне и с недоумением посмотрел на меня сверху вниз. Его веснушчатое круглое лицо с полуоткрытым ртом оказалось последним, что я запомнил.

2

Вода с тихим шипеньем плескалась о борт, покрытый уже начавшей лупиться краской. Плеск воды казался мне громче грохота прибоя где-нибудь на рифах. Я, схватившись руками за голову, пытался удержать на месте свои виски, которые, как мне чудилось, стремились разбежаться в разные стороны. Неподалеку от меня на палубе бельмом на глазу торчал Сид Мачта, вахтенный. Он время от времени с озабоченным видом поглядывал в мою сторону. Во позорище-то! Оно, конечно, хорошо бы сейчас забраться куда-нибудь в темный угол и отлежаться там, но меня хватило только на то, чтобы кое-как выползти из кубрика и добраться до борта. Силуэт Сида сдвинулся с места и стал неторопливо приближаться ко мне. Уйди, молил я про себя, уйди! Но тщетно.

— Даль, а Даль? — Мачта нерешительно потоптался за моей спиной. Доски палубы легонько поскрипывали у него под сапогами. — Может, тебе… это… стаканчик винца приволочь? Полегчает.

Меня чуть не вытошнило, и вытошнило бы обязательно, если бы было чем. Пустой живот скрутило спазмом, а перед глазами запрыгали разноцветные круги. Я ухватился за борт, чтобы не полететь вниз, в грязную водицу гавани, усеянную скорлупой орехов, рыбьей чешуей и прочими помоями. Пальцы Мачты вцепились в ворот моей рубахи. Он оттянул меня от борта и поставил перед собой, придерживая за шиворот, дабы не рухнул.

— Или, может, холодной водицей на голову польем? — с участием спросил он, заглядывая мне в лицо. — Все лучше, чем так-то.

— Давай, — выдавил я из себя, с остервенением стараясь удержать свой желудок на положенном ему месте.

Сид с величайшей осторожностью, будто я мыльный пузырь и могу лопнуть в любой миг, усадил меня на палубу и прислонил к бухте каната. Он с прищуром оглядел меня и, убедившись, что помирать у него на глазах я не собираюсь, потопал за водой. Вернулся он быстро, приволок полное ведро, плеская на палубу, а вот вторую руку зачем-то прятал за спину. Мне было тошно, и я не придал этому значения. А зря… Сид присел возле меня на корточки.