А потом случился небольшой бунт. У кого-то из матросни то ли кровь носом пошла, то ли удар от жары приключился. Короче, собрались они вместе, бросили тюки таскать и стали возмущаться. Они с самого начала были недовольны происходящим, а тут повод нашелся. Страсти потихоньку начали накаляться. Я со своего места слушал маловразумительные вопли, громкие и негодующие, а сам посматривал на ворожея с лодьи, который в махании руками наряду с ором тоже был не из последних. Ожерелье сообразил, что сейчас с матросней каши не сваришь, и прекратил облегчать трюмы купца, пока не спадет зной. Несколько подуспокоившись, эти крабьи объедки с лодьи поползли прятаться в тень, отбрасываемую судном. Они устраивались там вповалку с недовольным бурчанием. Я заметил на себе пару осторожных взглядов. Ну, смотрите, смотрите… Самострел-то я снова зарядил, как только на мачту взобрался. А стрелять я из него могу: с пятидесяти шагов дощечку размером с ладонь болтом в самом центре раскалываю. Когда «Касатка» в заветном устье стоит, про которое ни одна живая душа, кроме своих, не знает, там у меня самострел самое лучшее развлечение после ножа. Натягивать тетиву на нем, правда, попотеть приходится, но я наловчился управляться с воротом так, что лучнику только самую малость в скорости уступлю.

Разгрузка была прекращена. Матросня валялась на песочке в тени, наши с Ожерельем и Три Ножа устроились на палубе и попивали себе из кувшинчика холодную родниковую водицу, а я торчал на мачте как пугало на огороде с самострелом под мышкой, постепенно стекая в собственные сапоги тонкими струйками пота. Капитан наконец-то вылез из кирасы и теперь блаженствовал. Я смотрел на него и завидовал самой черной завистью. Эх, сейчас бы в море окунуться…

Разные мысли бродили у меня в черепушке хороводом, но каким-то краешком я все время был направлен туда, где находился встревоживший меня ворожей с лодьи. Чем он мне не показался, я сам не мог понять. Сейчас я его не видел, борт лодьи укрывал его вместе с остальными фризругами от моего взгляда. Я старался не упускать из виду ничего: ни место, где прятались от жары матросы, ни наших на палубе, ни берег, ни «Касатку», ни шлюпки, черневшие на желтизне песчаного пляжа. Я сидел потный, злой, взвинченный, как на иголках. Сам не знаю почему. И не удушающий зной был тому причиной. Вдруг я поймал себя на том, что в мыслях крою нашего капитана почем зря. И за что? За то, что он вообще в это дело ввязался, в эти пять тысяч колец на долю. И крою почище, чем Три Ножа и палубный. Ох, не к добру все это… Я обмер весь и как будто в пустоту провалился. Что за чушь в башку лезет? Откуда?

Движение на краю леса, которое я уловил краем глаза, отвлекло меня от сумятицы в мыслях. Я повернулся и увидел, как меж редких деревьев, пустивших корни в песчаный грунт, мелькает человеческая фигура. Человек вышел из-за дерева и направился к лодье. Это был рыжий купчина, ушедший вместе с Зимородком. Возвращался он один, светлого мага с ним не было. Купец не торопился, он шел, часто утирая лоб рукавом темно-зеленого кафтана. Золотая цепь, поблескивая, прыгала у него на груди.

— Эй, на палубе… — просипел я и поперхнулся. Вот в глотке-то пересохло, уж и голос потерял.

Но они меня все равно услыхали. Три Ножа отвлекся от болтовни с Ожерельем и обратил на меня взгляд. Я сглотнул, пытаясь промочить горло остатками слюны. Испепели меня огонь небесный, рот мой был сух, как… уж не знаю как, но язык мой был похож на кусок неошкуренной доски.

— Купец идет, — сообщил я тем же сиплым шепотом.

Хвала баллистеру, тот сразу все понял. Он подхватил с палубы кувшин с водой и направился ко мне. Ловко, как обезьяна, взобрался по вантам и протянул сосуд к моему носу. Я махнул рукой по направлению к лесу, ухватился за кувшин и припал к горлышку. Улих посмотрел сначала на меня, после туда, куда я ему указал.

— Капитан, купец возвращается! — заорал он у меня над ухом.

— А маг? — послышался голос Ожерелья.

— Не видно, — ответил Три Ножа.

Я с жадностью пил из кувшина. Вода просачивалась из горлышка и капала на разгоряченную кожу. Я постанывал от наслаждения. Когда первая жажда была утолена, я оторвался от воды, чтобы перевести дух.

— Не лопни, — поостерег меня Три Ножа. Уцепившись одной рукой за ванты, он вытянулся стрункой и вглядывался в глубь островка, будто надеялся что-нибудь высмотреть в лесу.

Осоловев от воды, я едва пробурчал в ответ и снова принялся пить.

— Не, не видать мага, Ожерелье, — повторил он и пробормотал негромко. — Куда же он подевался-то?

Вслед за этим вопросом Три Ножа легонько ткнул меня кулаком в бок. В моем брюхе забулькала вода.

— Чего тебе? — недовольно проворчал я. В кувшине еще оставалось на донышке.

— Где маг? — спросил он.

Ну, Три Ножа… Совсем от жары обалдел: думает, коли я один раз поговорил с Зимородком, так уж должен знать и где он находится, что ли?

— А мне откуда знать? — выпучил я глаза.

Три Ножа с сомнением посмотрел на меня.

Я опять махнул рукой в сторону купца, идущего к нам:

— Он должен знать, раз вместе с Зимородком ушел.

Три Ножа покачал головой и потянул у меня кувшин.

— Эй-эй-эй, допить-то дай… — возмутился я.

Улих терпеливо ждал, пока я доцежу последние капли. Я сунул опустевший кувшин ему в лапу. Черные брови баллистера удивленно поползли вверх по лбу. Он взвесил посудину в руке и заглянул в узкое горлышко.

— Ну ты силен, брат, — сказал он. — Целый кувшин вылакал.

— А ты посиди здесь с мое, — буркнул я и устроился на рее поудобней, чтобы живот не перевешивал.

Три Ножа спустился вниз. Он кинул пустой кувшин Крошке, а сам уселся рядом с Ожерельем.

Сумерки, а за ними темнота в бухту пришли раньше, чем в открытом море. Небо еще светилось, и на нем стали проступать первые звезды, бледные и едва заметные. Морская вода в бухточке превратилась из синей в непроглядно-черную, а за крохотным мыском, стоящим на входе в бухту, она переливалась тяжелыми волнами расплавленного червонного золота.

Но у лодьи по-прежнему было светло, как днем. Три Ножа с Крошкой поколдовали немного с горючкой, что была на лодье для баллист (снарядился купец, однако!), и запалили несколько больших костров, расположив их с подветренной стороны, чтобы огонь ненароком не перекинулся на судно. Это их палубный подначил. Он появился на берегу с первой же порожней шлюпкой, прежде отправленной на «Касатку» груженной по самые борта. Купец, как я и подумал, вез пряности с юго-восточных островов Архипелага. Было еще кое-что, но так, белиберда по сравнению с пряностями. На песке вокруг лодьи валялись тюки и кипы, которые так и останутся гнить на острове.

Палубный, едва соскочив на берег, во всю прыть понесся к лодье и, еще толком не успев подняться на перекошенную палубу, напустился на Ожерелье. Капитан по своему обыкновению дал ему откричаться, а потом Руду принялся за разборку остального хабара. Он набрал в грудь побольше воздуха и принялся за физругов, слонявшихся вокруг лодьи, как в спячке. Обычно, если ты не занят какой-нибудь работой, то после первых трех выражений Руду ты хватаешься за живот и валишься где помягче, ибо устоять на ногах нет никакой возможности. Руду был зол — и этим все сказано. Матросня фризружская хоть и понимать-то ничего не понимала, да и повода для веселья у них не было никакого, вскоре загоготала. Рыжий купец, спрятавшийся в своей каюте после того, как сам принес и отдал Ожерелью знатный ларец, и то выглянул на шум, учиненный Руду. Как бы то ни было, а дело пошло значительно живее, правду говорят про палубного, что он и демонам зубы заговорит: матросня и не заметила, как принялась вкалывать засучив рукава. Шлюпки одна за другой уходили к «Касатке» и возвращались порожними, а Руду знай себе покрикивает, поминая богов, матросов и всякую нечисть, аж голова кругом идет.

Как только стало смеркаться, Ожерелье согнал меня с мачты. Носильщик, конечно, пока из меня никакой, но и мне досталось: бегал туда-сюда, как щенок за поноской, — то это принеси, то еще чего-нибудь. А Зимородок все никак не объявлялся. Ожерелье мрачнел лицом и обращал ко мне вопросительные взгляды. Я только плечами пожимал: мол, откуда мне знать-то, где и за каким рожном светлый маг изволит шляться. А сам я тоже беспокоился. Что же это получается? Зимородок ступил на берег и сгинул невесть где, предоставив нам самим разбираться с ошарашенными фризругами. Купец-то собрал своих после прогулки с магом, сказал им что-то, а потом засел в каюте и носа наружу не кажет. Они, матросы-то, после этого попритихли еще больше, но только Морок знает, что у них там на уме. А о маге купец не сказал ничего вразумительного. Вот и думай.