Фризруги не солгали: как и обещали, они оставили запасы еды, часть своих самострелов и связки болтов к ним. Нашлись и пустые мешки, чтобы положить в них твердый сыр и вяленое мясо.

Светало. Костры вокруг лодьи еле тлели. Как три багровых, в черных трещинах глаза, они пялились в посеревшее небо. Над кострищами дрожал и прыгал горячий воздух.

Мертвое тело палубного осталось лежать на песке, а вместе с ним на берегу остался Три Ножа. Улих сказал, что похоронит Руду сам, а потом нагонит нас. Никаких возражений он слушать не стал.

Да и возле лодьи мы наткнулись на свеженасыпанный песчаный холм. Двое фризругов, убитых демоном, дожидались часа, когда их похоронят по моряцкому обычаю в море.

Нехорошо мы на них наткнулись, на мертвых фризругов. Закопали их вместе и неглубоко — так, песочком присыпали. Щербатый сапогом в холмик и въехал. Заорал, как резаный. И было отчего: песок осыпался, а из-под него показалась обугленная, черная кисть с вывернутыми, перекореженными пальцами. В ней и кисть человеческую с трудом можно было узнать. Будто кто ее перекрутил, как мокрую тряпку выжал, а потом осмолил шутки ради. Ожерелье сапогом нагреб на черную руку песок и велел лезть в лодью.

Припасы с лодьи забирали в угрюмом молчании, изредка перекликаясь вполголоса, а когда мешки были набиты, мы отправились в глубь острова, сами еще не зная куда.

Лишь только стволы деревьев обступили нас, а над головами зашуршали листьями кроны, ватага немного ожила, словно деревья надежно оградили всех от чертовщины, творившейся всю ночь на берегу. Зимородок с нами не пошел, сказал, что при нужде отыщет нас сам, а если в нем нужда возникнет… Тут он кивнул на меня.

И стала братва меня сторониться. Только Братец мне подмигивал в четыре глаза: мол, не тушуйся, Даль, все обойдется. Но не подходил.

Я шел рядом с кормчим, которому, похоже, было все равно: будь я жабой ходящей и говорящей — Сова бы не мигнул. Секрета большого нет: у кормчего в горной деревушке младший брат остался, а сам он оттуда удрал сызмальства. Мне он о своем младшем брате все уши прожужжал — видно, на «Касатке» я ему его и заменял. Ладно, спасибо Сове за это, потому как после смерти Руду Ожерелье смотрит на меня и в упор не видит.

Я шагал рядом с кормчим и слушал, как шушукается вокруг братва. Она о многом шушукалась: о том, что не стоило Руду супротив судьбы-то переть — вот бы и жив остался, поминали опаленного, как свинью, и судили, что, может, Руду-то и прав, но тут же всплывали пятнадцать тысяч колец, на которые согласился Зимородок и выдал Ожерелью лист с приложенной его, Зимородка, печатью. Сказал маг, что лист дает для пущей нашей уверенности, а так слова достаточно — обман у светлых магов не в чести. Поминали и меня, но тут же голоса принижали: я — вот он, рядом иду. И снова Руду…

Я слушал перешептывание, и слезы вскипали у меня под веками. Кто же виноват в смерти палубного, как не я? Если бы не я кости тащил, что бы выпало? Может, все бы и обернулось по-другому… У меня перед глазами маячил распластанный по песку палубный с торчащим из виска гарпуном и глядящий на него Три Ножа. Хоть и видящий я, но ошибся тогда во время спора: никогда бы в жизни Улих на Руду руку не поднял, чтобы убить. Они с палубным вместе раньше плавать начали, еще допережь того, как с Ожерельем столкнулись, не один пуд соли вместе съели. Мне почему-то подумалось, что Три Ножа я видел в последний раз, и стало мне еще хреновей. Я же тащил кости, видя их сквозь мешок, в котором они лежали! Когда убили Руду, мне захотелось закричать, повиниться, но взгляд Зимородка остановил меня. Многое я увидел в его взгляде, понял, что Зимородок готов был из себя потроха вынуть, лишь бы палубный жив оставался, но и от своего маг отступать не собирается. И я смолчал…

Громко хрустнувшая под ногой ветка отвлекла меня. Я споткнулся, и, наверное, благодаря этому думы мои потекли в другом направлении, но мысль, пришедшая ко мне первой, сделала мои колени мягкой глиной, и я чуть не упал, если бы Сова не подхватил меня под локоть.

— Гляди под ноги, — проворчал кормчий.

Я бросил Сову и поспешил к Ожерелью. Кормчий кликнул меня, но я от него только отмахнулся. Догнав капитана, я подергал его за рукав. Он слегка повернул голову, а увидев меня, помрачнел:

— Ну? Зимородок, что ли?

— Нет, — сказал я. Объявлять о своих опасениях ватаге я не собирался: они тогда окончательно спятят. Но и молчать было невмоготу. — Ожерелье, разговор есть.

— Да ну? — мрачно удивился он. — Говори…

Еще чего! Вон как уши-то все враз настрополили.

— С глазу на глаз, — шепнул я.

Ожерелье поморщился.

— Не сейчас, — обронил он.

— Сейчас.

Ожерелье удивился еще больше и помрачнел тоже.

— Не сейчас, — упрямо повторил он.

Я понял, что толку не будет. Ах, острога тебе в жопу, как говаривал палубный, да будет ему там лучше, чем здесь…

И тогда я кинулся в лес прочь от ватаги.

— Даль! — взревел Ожерелье за моей спиной. — Стой! — И крикнул ватаге: — Идите. Я догоню его. Совсем ополоумел малец.

Далеко я не убегал, встал за деревом, слушал, как Ожерелье хрустит кустами и костерит меня сквозь зубы.

— Я здесь, — позвал я его.

Он остановился, и я вышел из-за ствола, за которым спрятался.

— Ты что, парень? — прорычал Ожерелье.

Я молчал, глядя на него. Он тяжело вздохнул, со стоном и пробурчал:

— Давай болтай, что у тебя там.

Я отодрал от дерева кусочек коры и бросил его себе под ноги.

— Ожерелье, вспомни. Зимородок говорил, что сюда не один темный маг спешит, а двое или даже, может, трое.

— И что же? — глухо спросил он, глядя на меня исподлобья.

— А если он с ними и впрямь не справится?

Ожерелье какой-то миг стоял неподвижно, а потом захохотал, трясясь всем телом. Продолжая хохотать, он свалился на мох и внезапно оборвал хохот.

— Ну и ну… — тихо сказал он и спросил: — Боишься?

Я подумал и ответил:

— Не знаю.

По лесу разносились крики: ватага аукала нас. Ожерелье медленно поднялся.

— Пошли назад, — сказал он. — И никому ни слова. Не то тебя разорвут на части. Понял?

И я вдруг как-то ясно понял, что Ожерелье не шутит.

— Понял? — переспросил он жестко.

— Да, — ответил я. — А ты боишься?

— Боюсь, — просто ответил он, а затем резко повернулся и пошел на зов ватаги.

Я догнал его.

— Может быть, можно помочь Зимородку? — спросил я, приноравливаясь к шагу капитана.

Ожерелье усмехнулся.

— Как?

— Но я же маг, Ожерелье!

От сильнейшего подзатыльника из глаз моих шарахнулись искры. Ожерелье ухватил меня за ворот и затряс.

— Забудь об этом! И думать не смей! — прохрипел он в такой ярости, что я не испугался, а удивился.

Ожерелье тяжело дышал, постепенно приходя в себя. Успокоившись, он отпустил меня и вполголоса добавил:

— Пока забудь.

Они меня сцапали! Господь мой, Старец Морской, на кого ты покинул верного тебе Сына Моря? Почему ты забыл меня?… отдал им? Что же теперь будет делать Зимородок? За кого он меня посчитает? Ожерелье проклянет меня за то что я сбежал, и никогда мне больше не оправдаться ни перед ним, ни перед братвой! Будь оно проклято все!

Колодки были вытерты до блеска: многих, видать, сжимали они своими щербатыми челюстями. В круглых дырках, чьи края потемнели и залоснились от крови, теперь торчали мои руки и ноги. Слезы бессильной ярости заставляли мир плыть перед моими глазами. Я никак не мог унять слезы. Они текли и текли, собираясь на подбородке и капая с подбородка на колодки. Я смотрел на капельки слез, которые одна за другой весело плюхались вниз и разбивались о деревяху, разлетаясь крохотными брызгами. Мне хотелось вцепиться зубами в дубовые плахи, защемившие мои лодыжки и запястья и грызть их, как волк, попавший в капкан. Я бы руки и ноги себе отгрыз, да мне до них не дотянуться… Мне бы силу Совы… Я бы рванулся одним могучим рывком и оказался бы на свободе. И бежал бы… И мне становилось во сто крат хреновей, потому что мысли мои — всего лишь мысли. Ничего я не могу поделать! Вон: я сижу, пальцем шевельнуть не в силах, — только на то и хватает, что слезами колодки поливать. Ничего не поделаешь: вляпался — так вляпался… И как вспомнил, как это со мной произошло, так слезы опять сами потекли.