- Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией невозможно? Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией будет для нас выгодным?

- Но, отец... — беспомощно сказал Яков.

«Простоват, простоват», подумал Сталин, «в политику рано.»

- Я думал, мы поймали Гитлера — это народ воодушевит. Ещё больше воодушевит... я не хочу сказать, будто народ сейчас мало воодушевлён... «Очень прост», подумал Сталин, «и мало, что прост: ещё и не понимает разницы между качественными и количественными характеристиками. Надо учить, а как учить? когда учить?..»

- Знаешь... — сказал Яков, отчаявшись найти слова. — Там, в самолёте, когда возвращались, Половинкин тебя отцом назвал. Ты же не только для меня отец, понимаешь?

- Понимаю, конечно, — сказал Сталин. — Ещё для Василия и Светланки. Яков долю секунды медлил с ответом, словно ожидал продолжения списка; продолжения, естественно, не последовало.

- Ты же — Сталин, — сказал сын, явно подразумевая «ты что-нибудь придумаешь».

«Совсем другим ты вернулся, сын», подумал Иосиф Виссарионович, «а всё равно тем же самым.»

- Ты думаешь, я Сталин? — спросил он ласково.

Яков сморгнул.

- Нет. Я не Сталин. И ты не Сталин, — Иосиф Виссарионович положил ладонь на оттиск завтрашней «Правды», так, что отставленный мизинец упёрся в пафосный портрет на развороте; седину и морщины на фотографии заретушировали напрочь, бессмысленно и беспощадно. — Вот он — Сталин.

- Отец...

- Нет. Нет никакого «Сталина». Есть представление народа о «Сталине», есть мечта народа о «Сталине». Есть «Сталин», который воплощает надежды, чаяния, представления Советского народа о справедливости, о будущем, о лучшей новой жизни. И у меня нет права предать такое доверие! Ты это понимаешь?

Он перевёл дух.

- Ты понимаешь, что как только народ перестанет видеть во мне его, — Иосиф Виссарионович, проминая бумагу, ткнул мундштуком в портрет, — его, «Сталина», как только это произойдёт — я перестану быть Сталиным? Яков притих, поражённый глубиной страсти. Нечасто видел он отца таким; редко Сталин позволял себе такое.

- Завтра полетишь в Белоруссию, — сказал Иосиф Виссарионович, опускаясь обратно в кресло. — Ты ведь артиллерист. Там есть дело, большое дело. Не забыл ещё профессию?

Он вдруг почувствовал, что ноги почти совсем не болят.

- Владыка Сталин идёт по коридору!

- По какому коридору?

- По нашему. Владыка Сталин идёт по нашему коридору. ...Так ли шептались штурмовики караула или не так — исторической науке это неизвестно. Да и не особенно важно. Товарищ Сталин шёл к лорду Вейдеру.

Зачем — он и сам сейчас не мог бы сказать. Разговор с Яковом, во время которого Иосиф Виссарионович позволил себе несколько излишне темпераментный тон, — а Иосиф Виссарионович крайне редко позволял себе излишне темпераментный тон, — разговор с сыном неожиданно стряхнул с него оцепенение усталости. Сон отступил; боль в ногах унялась — и они сами собой понесли земного Верховного главнокомандующего к Верховному главнокомандующему внеземному.

Рабочий шум в Кремле не затихал никогда, но сейчас сделался далёк и безвреден; свет уступал сумраку; коридор тянулся за коридором. Сталин мягко шагал к своей цели. Тень бежала перед ним, клубилась и обретала объём, отрывалась от гладко натёртого паркета, вставала, пружинила, как столб тяжёлого дыма.

Дверь палаты Вейдера выглядела так, будто впереди сгущался мрак. До самой пронзительной темноты, до такого чёрного цвета, рядом с которым беззвёздная ночь станет днём.

Беспомощно-белые скафандры штурмовиков вытянулись в два напряжённых столпа по обеим сторонам двери; вытянулись — и, сжимая в перчатках оружие, немедленно расступились. Не обращая внимания на абсолютную, подчёркнутую покорность небесных бойцов, не желая удивиться этой покорности, Сталин ускорил шаг и, словно пробивая серый силуэт, вошёл в сумрак палаты.

Краски мира стали ещё тусклее; свет фонарей потемнел, стал давящим, тяжёлым. Тишина, звуки сместились в глухой, едва уловимый рокот. Стрелка наручных часов еле ползла; здесь медленнее шло время, здесь всё было иное. Разумеется, мир не изменился. Мир вообще не меняется: меняться умеют лишь люди — и их сознание.

Сталин молча стоял над кроватью Вейдера. Это сложно было назвать полноценной больничной койкой: доспех инопланетного лидера не позволял разместить его полностью горизонтально. Лорд Вейдер находился в полусидячем положении; металлические кронштейны удерживали массивное тело на весу. Сложная система трубок обвивала грудь и голову пациента. Ритмично перемигивались лампочками какие-то медицинские приборы, вздувались и опадали пластмассовые меха, тонко жужжали неизвестные Сталину механизмы.

С тихим всхлипом затворилась дверь за спиной. Сталин обернулся. Штурмовики остались снаружи; теперь он был наедине с Вейдером. Пару секунд Иосиф Виссарионович стоял неподвижно, затем шагнул вперёд и опустился в одно из двух кресел, стоявших у кровати. В первые часы после инцидента предполагалось, что в палате круглосуточно будут дежурить земные врачи, но союзники убедили Советское руководство, что роботы справятся лучше. Вероятно, так оно и было: машины не склонны ошибаться. Впрочем, именно за счёт способности ошибаться человек и превосходит машину.

Сидение располагалось под неудобным углом, и подлокотников у кресел не было: комфорт ведёт к сонливости, а дежурным врачам спать не полагалось. Сталин поёрзал, устраиваясь; недурно было бы за что-нибудь ухватиться, но первым, на что упал его взгляд, оказалась одна из перчаток Вейдера. Прикасаться к неподвижной чёрной руке не хотелось: он знал, что место конечностей у инопланетного лидера занимают механические протезы. Поиски пульса, — ещё тогда, сразу после диверсии с баллоном, — добавили доктору Снежневскому несколько седых волосков.

Оставалось только гадать, какие травмы перенёс пришелец. «Что я делаю здесь?..», подумал Сталин, рассматривая непроницаемую глухую маску. По трубкам, подключённым к выступам шлема, туда и обратно сновали мелкие разноцветные частицы.

Иосиф Виссарионович достал трубку, покрутил в руках и без особого сожаления убрал в карман френча. Курить не хотелось; спать не хотелось тоже; вытянутые ноги совсем не болели.

- На сопках Маньчжурии воины спят, — промурлыкал Сталин, продолжая созерцать бесчувственного пациента. — На сопках Маньчжурии... Ночь подошла, сумрак на землю лёг...

Щёлкнул клапан, поток частиц в одной из трубок остановился. В недрах медицинской системы жужжали моторчики.

- Пусть гаолян вам навевает сны. Спите, герои русской земли... «Кто ты, спящий... герой? злодей?», думал Сталин, «Пусть не русской земли, пусть вообще не Земли. Что-то же привело тебя на Землю. Судьба? рок? случайность? "Победители не верят в случайность"; а нам непременно надо победить. Полагаться на везение — смешно и недостойно. Возможно ли одержать победу, не разобравшись в природе случайности?..»

- Плачут все, как один человек, злой рок и судьбу кляня... Плачет, плачет мать родная. Плачет молодая жена...

«Жена... Первая — Като; затем — Наденька. Любимая не меньше, потому что без любви смысла нет ни в чём. И всё, всё, Иосиф: свою долю везения ты исчерпал, и свой лимит счастья ты исчерпал. У каждого человека свой лимит счастья, а промотаешь его — и дальше счастье можно взять лишь обманом, подлостью или силой; но это будет уже не счастье — а только лишь обман или подлость или сила.

А ты, лорд Вейдер? Есть ли у тебя жена, мать? Где-то там, на небе... Дети? Наверное, сын? Такой же балбес, как мои Яша и Васька... Может быть, дочь. Или пара близняшек? Сам я всегда мечтал о двойне, но ведь это тоже дело случая...»

Мерно вздымались меха газовой системы. Подмигивали лампочки на пульте.

- Спите бойцы. Спите спокойным сном... Ту-ду-ду... Пусть вам приснятся нивы родные, отчий далёкий дом...

«Кто же ты, лорд Вейдер? Я до сих пор ничего толком не знаю о тебе, а как выстраивать отношения с неизвестностью? Ты опасен, и твоя Империя опасна; Земля ничего не сможет противопоставить возможной агрессии — значит, я должен сделать всё, чтобы агрессия из возможной не превратилась в неизбежную, должен найти способ и дальше контролировать тебя, товарищ Вейдер.