Там, в боевом объёме вражеской машины, вразнобой стучали испуганные сердца. Держава Рейх начинала испытывать некоторые трудности с комплектацией танковых экипажей, и на второстепенных задачах немцы старались экономить: вместо положенных по штату пятерых танкистов в машине находилось всего трое.

Ситх проверил башню: двое. Один, — очевидно, командир, — прямо сейчас припал к узкой смотровой щели.

Старкиллер повернулся так, чтобы не попасть под случайный выстрел из пистолетного порта, поднял голову и посмотрел прямо туда, где чувствовал взгляд немецкого командира. Тот отпрянул от щели; ситх знал, что напуганный разумный схватился за ручное оружие.

Страх, изумление, отчаяние, ненависть противника дали Старкиллеру то, в чём он так нуждался. Юноша наклонил голову и сжал невидимый кулак Силы. Доля стандартной секунды — и голова немца взорвалась фонтаном кровавых ошмётков. Привод башни умолк; второй «гансик» завизжал так тонко, что Старкиллеру на мгновение почудилось, будто бедняга переживает из-за необходимости отмывать рабочее место. Конечно же, это было не так: просто немцы никак не желали привыкать к виду и вкусу собственной, немецкой крови; им всё ещё казалось удивительным, что здесь, в России, по-настоящему приходится умирать.

Водитель машины оказался крепче — или его просто залило поменьше. Танк снова зарычал и стал проворачиваться на месте, загребая снег уцелевшей правой гусеницей.

Старкиллер сорвал с пояса меч, перекинул рукоять в левую руку. Ухватился за ствол орудия, — так удачно повернулась башня, — легко вскочил на броню. Включая меч, склонился к лобовому листу и с размаху вогнал лезвие в широкую смотровую щель.

Тёмно-алая молния пронзила триплекс, водитель отпрянул в кресле и наконец-то закричал.

«Я меч, я пламя!», ликующе подумал Старкиллер, упиваясь ужасом и болью жертвы.

Мотор взревел и заглох, машина застыла.

Всё было кончено. Ситх выключил меч и распрямился, опираясь на мёртвую башню танка.

- Башнёра знатно уделал, молодец, — сказал Мясников, вынимая голову из люка. — И как вот это всё теперь в порядок приводить, а? Старкиллер не снизошёл даже до того, чтобы пожать плечами. Он выполнил то, что планетяне называли боевой задачей. Дальнейшее его не касалось.

- Трофейщики и отмоют, товарищ майор, — предположил Зеленковский. — Главное, внутри им не показывать. Снаружи-то аккуратненько, как казан для плова. Вот я в Средней Азии когда служил...

- Рязань, Рязань, — сказал Мясников, отжимая кнопку переговорного устройства, — я Киев.

- Слышу тебя, Киев, — мгновенно отозвался прибор, — я Рязань. Слышу тебя.

- Рязань, не кричи так: связь цифровая.

- Понял тебя.

- Вы далеко?

- Минут пятнадцать лёту... ходу. Мы на грузовом скороходе, Киев.

- Рязань, траки везёте? Мы «эфку» взяли, чисто взяли, хорошую «эфку». Одной гусеницы нет, а так состояние идеальное, пара царапин на корпусе и стекло разбито. Слышишь меня, Рязань?

- Киев, слышу тебя отлично! Что взяли? Повторяю...

- «Эфку»! — закричал Мясников, не выдерживая. — Панцеркампфваген четыре, Т-4, модификация «эф».

- Опять «четвёрку» взяли, — разочарованно протянул голос. — Вы же их каждый день, проклятых, берёте. Хоть бы «Сомуа» достали...

- Да где же я тебе его возьму?.. — вскипел майор, но тут же притих, выдержал задумчивую паузу и продолжил совсем другим тоном. — Рязань, ты кто? Саня, ты?

- Киев, не понял тебя, повтори.

 - Саня! Лизюков, ты?

- Отставить по открытой! Ты что творишь, Киев?

- Рязань, тихо, связь кодированная, всё путём. Саня, ты это? Голос помолчал.

- Рязань? — снова спросил Мясников.

Старкиллер уже слышал тонкое гудение репульсоров грузовика.

- Киев, — отозвался наконец динамик, — товарищ Хорхе, ты, что ли?

- Он самый, — осклабился майор, — вот и свиделись, Саня!

- Ах ты... мать городов русских!

- Отбой, Рязань, наблюдаю визуально тебя, отбой.

- Отбой подтверждаю, Киев! Щас мы уже...

Мясников опустил передатчик.

- Вот такой мужик, — радостно заявил он, не обращаясь ни к кому конкретно, но по привычке заражая всех вокруг собственным счастьем, — по ВТА Дзержинского [12] его ещё знаю. Саня Лизюков.

- Значится, я погляжу, танкистов Ставка собирает, — негромко заметил Хитренко. — Мы танки собираем, Ставка — танкистов... а, тащ майор? И вот шо я по этому поводу думаю...

- А ты не думай, — рассмеялся Мясников, — думать меньше надо, а соображать — больше. Ну-ка, ходу грузовик встречать. Из-за крайних деревьев этого бескрайнего леса, тонко взвывая репульсорами, вывернул тяжёлый грузовой спидер. Машина остановилась резко; прежде, чем успел осесть взметённый снег, из люка шорном посыпались разумные в военной форме Державы СССР. Осназовцы с гиканьем рванули навстречу.

Старкиллер остался стоять возле захваченного танка. Юноша смотрел на пар своего дыхания. Ресницы совсем слиплись. Ему было лень снимать мелкие льдышки.

Раненую лошадь пришлось пристрелить.

Вот лежал Мишка и думал: второе ранение — так и война вся закончится. В первый-то раз только немного осколками посекло — при попадании снаряда броня Советских танков часто крошилась, и мелкие фрагменты металла могли пойти внутрь башни или корпуса. Но ничего, обошлось; осталось несколько шрамиков на лбу и щеках — ничего, не за красоту девки парней любят.

В другой раз, — это уж в конце сентября, — долбануло будь здоров. Шли колонной, мехвод неопытный — зачерпнул стволом земли на повороте, а Мишка проморгал. Тут как назло — немцы. Долбанули сгоряча с короткой, ствол раскрылся цветком, и всё — танк не боец. И фрицы ещё два разА добавили.

Только выбрались — укладка рванула. Ничего, можно сказать, повезло ещё. Очнулся Мишка уже в госпитале, на какой-то партизанской базе под Туровом, в Белоруссии.

Хотя это одно слово — «партизанская»: таких условий Мишка и на гражданке не шибко видал. Вот хоть госпиталь возьми: стоят в лесу бараки, не прячутся. Доктора и лекпомы спокойные, всё равно как не на фронте. Кормят концентратами, хоть на вкус и дрянь, зато до отвала. Свет электрический, никто его не экономит, в глубоком-то тылу — вражеском, то есть, тылу. Отдельный банно-прачечный барак, душ, а в душе вода всегда горячая: дров не надо, только ручку поверни. Аэродром металлическими полосами выложен, две батареи зениток. Капониры танковые. Народу — тьма.

А главное, это всё считалось малым лагерем, вспомогательным. Был ещё основной — судя по разговорам, так целый город в лесу. Ладно б ещё тихарились — мало ли, каких секретных предприятий успели тут до войны понастроить. Так нет: партизаны ещё и воевали в полный размах, и расширялися постоянно. Вон, целое речное депо отгрохали — грузы по Припяти гонять. И самолёты с Большой земли прибывали по нескольку в день. И танковый парк считался уже мало не на полки.

И вообще — очень нагло держались партизаны. Оно, конечно, старшему сержанту во все замыслы командования вникать не полагается, а только смекал Мишка, что не могли немцы о таком не знать; выходит, просто задавить не удавалось. Ничего, поскорей бы поправиться, вернуться в строй... Перебитое плечо заживало худо. Ребята в госпитале брехали, будто раньше лечили каким-то новым препаратом — назывался то ли «бахта», то ли «клопо». Вот этот самый клопо, брехали, всё подряд лечил, хоть мёртвого мог поднять. Но теперь чудо-лекарство заканчивалось, берегли его и использовали  только в самых тяжёлых случаях.

«Хорошо», думал Мишка, «что у меня всё-таки не такой уж тяжёлый. Клопо этот, может, ещё бы и не вылечил, а так всё одно заживёт, никуда не денется. Только не вдруг, а постепенно.»

Зажило, да не совсем: две операции и месяц перевязок спустя выяснилось, что двух пальцев на левой руке Мишка не чувствует вовсе, а остальные еле гнутся. Нерв отбило взрывом.

Героические дела для старшего сержанта закончились, началась проза жизни. Считай, однорукий — зачем такой нужен?.. Значит, придётся головой брать.