А Половинкин хотел показать деду Юно.

Боялся — и хотел. А чего боялся? Сам не знал. Никогда не подтрунивал дед над Колиными увлечениями, хоть и было этих самых увлечений... мало их было: с одной девочкой дружил в школе, ну и потом, в Москве уже, Зина из МИИТа, но это не считается.

И теперь вот Юно...

Девушка зашла к нему в каюту, когда Коля как раз дочитывал третью главу отличной книжки «Чингисхан» писателя товарища Василия Григорьевича Яна — потому что нельзя же читать одну фантастику, надо иногда и нормальные книги читать. Оставалось страницы полторы, и Коля с лёгкой досадой, — и тут же ругая себя за неуместность этой досады, — отложил потрёпанный томик.

Юно присела на край кровати.

- Коля... — сказала она нежно, потупив глаза.

Половинкин слегка напрягся: в смущённом голосе подруги померещились ему вдруг нотки, характерные некогда для старшины Вороватова, который ох и гонял их в училище. То есть в школе. Командного состава. Младшего. Зато НКВД.

Он почувствовал, что опять краснеет, поёрзал в кровати и на всякий случай изобразил самое голубоглазое выражение лица, какое мог. С Вороватовым такие фокусы не проходили, но в общении с Юно Коля уже понемногу привык рассчитывать на личное обаяние и частенько прикрывал им своё незнание всяких космических тонкостей.

- Ты чаю ещё хочешь? — спросил он, мучительно придумывая, как бы попросить девушку отвернуться: не мог же он светить при ней подштанниками!..

- Нет... Коля, я хотела спросить...

- А?

- Понимаешь, я ведь подданная Империи... нет, я не то хотела спросить.

- А? — повторил Коля, нутром чуя, что разговор пойдёт непростой.

- Что ты читаешь? — спросила Юно, очевидно, не решаясь сразу перейти к главному.

Половинкин протянул ей книгу; девушка даже не взглянула на обложку.

- Ты всё время читаешь... — сказала она. — Так странно...

- «Странно»? Вся Москва сейчас читает. Разве можно не читать? Ты ведь тоже свои голокроны читаешь.

Она слабо улыбнулась:

- Нет, что ты! Разве я могу — голокроны... это я так обычные голокниги называю... Раньше называла, для авантажности.

Коля чуть поморщился: слово было незнакомое, глупая серьга иногда чудила так с переводом. Юно проследила за его гримасой и, судя по всему, истолковала по-своему.

- Да, не Одарённая я, — сказала девушка, отпуская Колину руку и отворачиваясь. — Ты Лорд, ты не поймёшь. На тебя, наверное, все девчонки вешаются...

- Да что ты заладила: «лорд», «лорд»! — сказал Половинкин, не поспевая за ходом диалога, но на всякий случай забирая тонкие пальцы подруги в свою ладонь. — И при чём тут девушки... Я, если хочешь знать, всего с одной девчонкой и дружил.

- Вот видишь... — горько произнесла Юно.

- Это ещё в школе было...

Девушка не ответила, только слегка переменила позу... Такую неловкую позу она приняла, так неустойчиво откинулась, что, казалось, чуть потяни — тут же и упадёт. Прямо в Колины объятья.

Коля, не будь дурак, и потянул. Юно легко упала ему на грудь. «А!», подумал комсомолец Половинкин, «вот оно что...» Они с Юно уже много раз целовались, и даже в губы, и пару раз даже довольно-таки всерьёз — не как в театре, а... ну, всерьёз. Коля понимал, что девушке нравится целоваться; она была старше, — немного, это ерунда, — и, наверное, опытней... но это ведь тоже ерунда...

Он решительно подтянул к себе Юно, выпятил губы дудочкой и...

- Оставь, Лорд Половинкин, — сказала девушка с высокой обречённостью в голосе, — тебе же всё равно, кого целовать. А для меня это очень серьёзно.

- Для меня тоже, — машинально сказал Коля, возвращая не пригодившиеся губы в исходное положение.

Юно молчала, но глядела на него с глубоким интересом в блестящих глазах. Тонкая и крепкая ладонь её, прижатая к Колиному животу, вдруг поползла вниз и налево, по щекотливой и томительной дуге.

- Ты... хочешь? — спросила Юно неожиданно низким голосом.

- Ты что! — шёпотом закричал Коля; он понял и пришалел. — Ты что, нельзя. Нельзя до свадьбы, ты что!..

Ладонь остановилась.

- Свадьбы? — сказала Юно ещё басовитее. — Свадьбы?! «Да что с ней такое!..», думал Коля, «Ведь так нельзя, так — нечестно; почему она — так?.. Ведь я же — не поэтому...»

Что-то явно мешало девушке быть полностью счастливой, и что-то мешало ей быть спокойной, и Половинкин, конечно, подумал о самом важном, что мешало сейчас людям быть счастливыми и спокойными: о войне.

- Всё наладится, — сказал Коля, — надо просто дождаться Победы, понимаешь? Потерпи. Мы победим — и сможем быть счастливы. Надо только закончить эту проклятую войну, и у нас всё будет тогда.

- Ты... ты правда хочешь?..

 - Да. Ничего в жизни никогда так не хотел. Весь Советский народ... Но девушка уже не слушала. С новой силой она прижалась к нему, обвила руками шею, повисла на Коле, как незаслуженная пока медаль.

- Постой!.. — пропыхтел полупридушенный какими-то выступами и округлостями комсомолец Половинкин. — Ну ты... да дай ты мне!.. Нельзя же так...

Руки девушки, две быстрых горячих волны, бежали вниз, по Колиной груди и животу, дальше, дальше, под край шерстяного одеяла...

- Стой, Юно! — закричал Половинкин. — В этом мире есть вещи... есть такие сферы... нельзя же так просто. Потому что самоограничение, что ли?.. есть такая заповеданность стыда, со времён Ивана Тургенева... и потом — клятва на Воробьёвых горах...

Он перехватил руки Юно и прижал девушку к себе, сильно — хотя сильнее, казалось, некуда. Она лежала у него на груди, успокаиваясь и слушая трепет комсомольского сердца, а потом заснула. Коля осторожно отнёс девушку в её каюту, положил в кровать и накрыл одеялом.

Он вернулся к себе, думая, что теперь, после таких важных событий, уж не заснёт до утра — но заснул неожиданно легко и бестревожно. «Что-то слишком траурное письмо получается. Сам я в это не верю. Надеюсь, что это письмо ты никогда не увидишь, и мне будет стыдно перед самим собой за эту мимолётную слабость. Но если что-то случится, ты должен знать всё до конца.

Я пока жил честно, правдиво, с пользой для людей, хотя она была и небольшая. Когда-то, ещё в детстве, прочитал слова В.П. Чкалова: «Если быть, то быть первым». Вот я и стараюсь им быть и буду до конца. Хочу, дедушка, посвятить этот полёт (зачёркнуто) подвиг людям нового общества, коммунизма, в которое мы уже вступаем, нашей великой Родине, нашей науке и товарищу Сталину.

Дедушка, прости меня за то, что не всё могу рассказать, да тебе не положено было знать, и бабе Саше тоже, и всем нашим тем более. Ну вот, кажется, и всё. До свидания, мои родные. Крепко-накрепко вас обнимаю и целую, с приветом, Николай Половинкин.»

Коля перечитал письмо; подумал было дописать: «на деревню дедушке» — для смеха; но это получилась бы слишком примитивная, ожидаемая шутка. Он послюнявил карандаш и дописал просто:

«19.12.41 г.»

- Кто заказывал челнок на «Палач»? — весело прокричал с трапа парень в чёрном мундире с красно-синими нашивками второго лейтенанта. Судя по характерной смуглой роже — всё-таки из штурмовиков. Коля не удивился несоответствию: знал, что на линкоре острая нехватка личного состава — союзники не афишировали, да разве ж такое скроешь... Впрочем, он не потому не удивлялся. Он потому не удивлялся, что боялся. Дважды небо не пустило его в себя. Сперва упала «Тень». Затем, — когда товарищ Рокоссовский передал вызов в Москву, — Коля обрадовался было, но надежду перечеркнуло происшествие с Вейдером. Теперь Половинкин боялся, что и в третий раз не выйдет — вмешается какая-нибудь нелепая случайность. Но то ли Вселенной надоело издеваться над ним, то ли сам Коля научился наконец побеждать случайности — всё шло согласно плана. Он выслушал последние наставления, спокойно простился с товарищем Судоплатовым и, звонко печатая шаг, поднялся по трапу. Прошёл вслед за лётчиком-штурмовиком через длинный коридор в глубине грузового отсека, взялся за поручень турболифта. Краткий миг головокружения — и дверь скользнула в сторону.