Те, кто не знал, за что меня ненавидеть, ненавидели меня за то, что никому не известно, где я нахожусь. Идол куда-то запропастился — это многих раздражало.

Не знаю, что думал обо мне Макаров, но старик был всегда подчеркнуто корректен. Наверно, он попросту не знал, чего от меня ожидать, и в интервью обо мне не распространялся.

Правильно делал.

Меня пригласили в Москву, чтобы познакомиться и наладить отношения, но я не поехал потому, что, говорят, русские гроссмейстеры в своем шахматном клубе после каждой сбитой пешки или фигуры выпивают рюмку водки, и ночью московская милиция бережно развозит их по домам. Не знаю, так ли это на самом деле, но я не рискнул везти Короля в Москву, чтобы не тревожить его подобными ужасами.

Сотни писем приходили мне на адрес шахматной федерации. Несколько писем, в которых не было ругани, президент переправил мне — он один знал, где я нахожусь. Одно из писем, похожее на любовную записку, меня удивило:

«Дочь мистера Н. (называлась известнейшая фамилия династии банкиров) хотела бы брать у вас уроки шахматной игры в любом удобном для вас месте и в любое удобное для вас время.» К письму прилагалась фотография.

Я ответил ей и целый месяц обучал ее искусству шахматной игры. Ученица оказалась прилежной. Кстати, это одна из причин того, что я нигде не появлялся. В Париж я прилетел всего за час до официального открытия матча на первенство мира, и мой поздний приезд был воспринят русскими как оскорбление.

— Не могли раньше прибыть? — сурово спросил меня президент ФИДЕ.

Не мог. Мои заботы были поважнее соблюдения шахматного этикета — с Королем опять что-то стряслось. В конце концов, я ведь не опоздал.

А Короля поразило появление в нашем доме мисс Н., хотя до этого он никогда не интересовался женщинами. Я должен был и это предвидеть!

— Это еще кто? — спросил Король.

— Машина для ведения хозяйства, — пошутил я.

— А почему у тебя есть такая машина, а у меня нет?

Я почувствовал, что разговор на эту тему может принять опасный оборот, и не знал, что ответить.

— И почему я вечно вишу у тебя на груди, а ты ни на ком не висишь? — продолжал допытываться Король.

Я путано стал объяснять, что он и я — мы есть один человек, симбиоз, неразрывное целое; что он без меня не сможет жить, как и я без него…

Король внимательно слушал.

Мне казалось, что я его убедил; к тому же он вскоре поделился нашими планами на будущее: мы устали от шахмат, и когда добьемся звания чемпиона мира, удалимся на покой в свой гараж и заведем множество прелестных машинок для ведения хозяйства.

Я тут же запретил мисс Н. приходить ко мне. Она ничего не понимала и писала мне истерические записки. Но я не мог рисковать. Я не мог позволить Королю влюбиться, этого чувства его разум, конечно, не выдержал бы.

Король, вроде, начал ее забывать. Я не мог предположить, что на церемонии открытия матча на первенство мира президент ФИДЕ ляпнет словечко, из-за которого Король окончательно свихнется. Из-за того, что русские все время торчат на шахматном троне, в моду давно вошло называть королеву по-ихнему — «ферзь». Другого названия Король, как видно, не слышал или никогда над ним не задумывался. И вот, когда мы с Макаровым стояли на сцене в ожидании жеребьевки, президент ФИДЕ, зажав в своих громадных кулачищах две фигурки и обращаясь ко мне, спросил:

— Итак, в какой руке белая королева?

— Что он сказал? Королева? — прошептал Король.

Президент ФИДЕ разжал кулаки, и Король влюбился в белую фигурку королевы с первого взгляда.

Я пытался настроить его на завтрашнюю игру, но он и думать не хотел о шахматах. Всю ночь он не спал и не давал спать мне — я должен был записывать под диктовку его любовное послание к белой деревянной фигурке. Под утро у меня трещала голова от внутреннего голоса. Наконец я с трудом убедил Короля, что только за шахматным столиком он сможет видеться со своей возлюбленной.

Мы опоздали часа на полтора. Меня уже не ждали. Шахматные часы на столике были включены, мое время истекало, я находился в глубоком цейтноте. Макаров прохаживался по сцене с бутылкой кефира в руке, а главный судья поглядывал на часы; при моем появлении шахматные болельщики начали свистеть, как на футболе, и напугали Короля.

Я тут же потребовал удалить из зала всю публику. Президент ФИДЕ пожал плечами, а Макаров сказал мне:

— Сынок, не валяй дурака! Ты и без этих фокусов у меня выиграешь.

Я почему-то обиделся не на «дурака», а на «сынка» и хотел настоять на своем, но Король приказал извиниться перед Макаровым и играть.

Я извинился, сделал первый ход и ушел в комнату отдыха немного поесть и привести себя в порядок после бессонной ночи. Никакого психологического давления я на Макарова не оказывал, а если его нервировали мои «непредсказуемые поступки» — так он корректно высказался после матча — то лучше бы обратился к психиатру. К своим соперникам я никогда не предъявлял никаких претензий и никогда не давал оскорбляющих интервью. Руководитель русской делегации говорил, что своим поведением я умышленно создаю себе саморекламу, чтобы сорвать побольше монет — возможно, объективно так оно и получалось, — зато на этой «саморекламе» неплохо подработали и ФИДЕ, и все мои соперники — денежные призы всегда делились честно.

Первую партию Король блестяще продул.

На сорок контрольных ходов у меня оставалось минуты четыре, и Король попытался блицевать, не вводя в игру королеву — он, видите ли, боялся за ее жизнь! Но играть против Макарова без королевы не может себе позволить даже идеальный шахматный разум… это была авантюрная атака в каком-то тут же придуманном дебюте, и вскоре все благополучно закончилось, — даже флажок не успел упасть, — Король приказал мне сдаться.

После игры, пожимая мне руку, довольный Макаров удивленно сказал:

— Интереснейший дебют, коллега! Его надо назвать вашим именем. Но вы там чего-то недоработали… Почему на двенадцатом ходу вы не вывели ферзя?

Что я мог ответить?

Почему я не вывел ферзя…

Если бы я знал, что его нужно выводить!

Вторую партию Король наотрез отказался играть черными против своей королевы. Никакие уговоры не помогли. Я не явился на игру, флажок упал, Макаров допил кефир, и мне засчитали поражение.

Перед началом третьей партии я подошел к главному судье и попросил заменить фигурку белой королевы на какую-нибудь другую, невзрачную. Главный судья пожал плечами и переговорил с Макаровым. Тот развел руками и дал согласие.

Фигурку заменили.

Король не увидел на доске своей возлюбленной и потерял сознание. Я теребил его на груди, чтобы привести в чувство, но бесполезно. Тогда я самостоятельно сделал несколько ходов, чуть не получил детский мат, тут же зевнул коня и остановил часы.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — спросил Макаров, внимательно глядя мне в глаза. — Вы, кажется, заболели… у вас жар. Возьмите тайм-аут.

Я взял тайм-аут, а Король, очнувшись, пригрозил отравиться, если фигурка не будет возвращена.

На следующий день я потребовал у главного судьи вернуть на доску прежнюю фигурку. Судья схватился за голову и начал объяснять, что ФИДЕ уже продала фигурку белой королевы какому-то коллекционеру-шейху с Ближнего Востока.

Я отказался играть.

Вокруг матча творилось нечто неописуемое. На Эйфелевой башне шахматные болельщики повесили мое чучело и сожгли. Раздавались призывы прекратить матч, оставить звание чемпиона мира за Макаровым, а меня выпороть. Какие-то недоросли, взявшие за моду ходить по Парижу в набедренных повязках, объявили меня своим то ли вождем, то ли кумиром, то ли идолом, вытатуировали на ягодицах мой портрет, и мое лицо принимало различные выражения в зависимости от энергии вращения — это показывали по телевизору.

В меня стреляли, как в папу римского!

Я даже не успел испугаться, увидев направленный в грудь револьвер, но прикрыл Короля руками. Террорист промахнулся. Какой-то бульварный листок намекнул, что покушавшийся, похоже, был русским агентом. Весь шахматный мир развел руками и пожал плечами. Макаров не нашел нужным отвечать на эту политическую инсинуацию. Он выразил мне соболезнование.