— Очень смешно!

— Зато просто. Для этого нужен всего-навсего один звонок редактору плюс парочка фотографий, которые я как-то нечаянно сделал сегодня утром — при помощи хорошего объектива — и привет! — Он щелкнул пальцами. — Твое воскрешение станет новостью номер один!

Стефани затаила дыхание. Ее глаза превратились в щелки-бритвы.

— Ты не посмеешь!

— Но ты ведь не станешь искушать судьбу! — Зубы Джонни сверкнули в улыбке. — Конечно, если ты мне не веришь на слово, давай проверь! Может, я действительно блефую?

Стефани в бессильной ярости сжала кулаки.

— Никогда в жизни я… — начала она, но ей пришлось переждать, чтобы успокоиться. Несколько раз глубоко вздохнув, она продолжила уже ровным голосом: — Никогда в жизни я не думала, что ты способен на… на такую дешевку! На такой низкопробный шантаж! Кто угодно, только не ты!

Джонни сделал вид, что ему неловко: смущенно потер подбородок, нахмурился, опустил глаза в пол, потом опять взглянул на Стефани. На лице его сияла улыбка.

— Да ладно, Стефани! Шантаж — это слишком сильно сказано. Почему бы тебе не подобрать какое-нибудь нейтральное выражение. Ну, например, «превентивное убеждение»?

Стефани смотрела ему в глаза. На его лице по-прежнему была поддразнивающая улыбка, но в жестких, беспощадных глазах читалась решимость.

— Хорошо, Джонни. Может быть, нам действительно стоит поговорить.

— Я весь внимание.

«Ла Скала» — жемчужина Италии, ее священное место. «Ла Скала» также выделяется из ряда других опер мира, как «Периньон» отличается от других марок шампанского, а Эверест возносится над всеми остальными горными вершинами. Каждый год, с седьмого декабря до июля, миллионы любителей оперного искусства проходят под величественными порталами театра, чтобы причаститься великому искусству. И никогда никто из них не покидает театр без сожаления. Потому что, в отличие от прочих знаменитых опер, таких, как нью-йоркская «Метрополитен-опера» или лондонская «Ковент-Гарден», в «Ла Скала» не открывают новых талантов, а стажер не имеет шансов стать знаменитым за один вечер, заменив больную примадонну. Напротив: на сцену «Ла Скала» допускаются лишь признанные гении, когда они достигают полного расцвета своего таланта.

Конечно, так было не всегда. Все великое рождается в муках. В 1770-х годах в здании «Ла Скала» уживались опера и казино, и тогда отцов города приводила сюда скорее страсть к игре, нежели к музыке. В XIX веке — золотом веке оперной музыки — постановки «Ла Скала» были столь незначительными, а публика столь вульгарной, что даже знаменитый миланец Джузеппе Верди в течение сорока лет избегал работать в театре родного города.

Но наступил 1898-й. Молодой дирижер Артуро Тосканини стал директором «Ла Скала». Он не просто спас театр от забвения. К 1929 году, когда Тосканини ушел из оперы, театр был уже легендой. Ну а остальное, как говорится, принадлежит истории. И сегодня посещение представления на театре— это шаг через волшебную дверь, назад во времени, к утерянному миру вечной, безграничной красоты, великолепия, праздника.

Интерьер театра выдержан в красно-белом, с золотом. Представление начинается уже в фойе, с его величавыми колоннами, еще до того, как занавес взмывает вверх. Потому что именно здесь собираются сливки миланского общества. Собираются, чтобы показать себя и посмотреть на других.

И всегда здесь ощущается отчужденная, равнодушная пресыщенность, потому что сюда приходят не просто заядлые театралы, трепещущие от возбуждения. Нет, это общество избранных, и еще до того, как прозвучат первые звуки увертюры или певец возьмет первую ноту, они уже знают, что могут откинуться в кресле в полном спокойствии, — настолько они уверены, что им предстоит насладиться лучшими музыкальными творениями, которые только может предложить мир.

…Это был по-особому теплый летний вечер. Закончился первый акт «Мадам Баттерфляй». Занавес пополз вниз, последовал нарастающий шквал аплодисментов. Свет становился все ярче, аплодисменты затихли, публика зашумела, задвигалась, зажужжала огромным роем. Люди поднимались с обитых красным бархатом кресел, чтобы размяться во время антракта.

В частной ложе первого яруса, справа от сцены, между двумя коринфскими колоннами сидела Зара, скрытая темнотой от посторонних глаз. Как только зажегся свет, она быстро надела темные очки. Впереди, слева от нее, сидел Эрнесто. Справа, тоже впереди, сидел Борис Губеров. Позади в положении «вольно» стоял Валерио. Вечерний наряд не мог скрыть военной выправки полковника.

Эрнесто наклонился к Губерову и сказал ему что-то на ухо. От неожиданности старик едва не выпрыгнул из кресла.

Зара, всегда очень внимательно относившаяся к переменам в чьем-либо поведении, нахмурилась, спустила очки на кончик носа и задумчиво посмотрела на Губерова.

«Что-то здесь не так, — подумала она. — Он весь вечер как-то странно себя ведет». Ранее, за ужином, ее поразило то, что он через силу поддерживал разговор, стараясь при этом казаться бойким и раскованным. Он и ел как-то виновато, словно пытался что-то скрыть. Смех его был наигранным, вымученным. Это было для него необычно. Но что больше всего ее беспокоило — на протяжении всего первого действия он барабанил пальцами по красной бархатной обивке — как какой-нибудь скучающий школьник!

Она смотрела ему в затылок, на редеющие седые волосы, сквозь которые просвечивала кожа с пигментными пятнами.

«В чем причина такого поведения? Что-то, имеющее отношение ко мне?»

Ей показалось, что в ложе вдруг стало душно. Она ощущала присутствие чего-то страшного, пугающего. Что-то злое возникало в темной тени, разрастаясь и разрастаясь. Дрожащими пальцами она стянула очки.

— Борис!

Губеров дернулся и обернулся, боязливо переведя глаза на Зару.

— Борис, что произошло?

Старик глубоко вздохнул, вытащил носовой платок и вытер взмокший лоб.

— Борис! — в ее шепоте слышалась паника. Старик, потеряв остатки самообладания, всхлипнул, чем немало смутил Зару.

— Это все лаванда! — простонал он. — Иначе бы меня не удалось обмануть!

Лаванда? Обмануть? Ей показалось, что здание оперы зашаталось и вот-вот развалится.

— Борис! Что ты имеешь в виду?

Зара подалась вперед, едва удерживаясь на самом краешке изящного кресла, которое она сама выбрала — когда? тридцать лет назад? сорок? — для этой ложи.

— Эта женщина! — выдавил Губеров. Из-под нависших век капали слезы. — Которая приходила ко мне!

—  Какая женщина?

Старик шмыгнул носом и поморгал глазами, пытаясь взять себя в руки.

— Ну эта американка, которая принесла мне твою фотографию, — прошептал он жалобно, — в рамке работы Фаберже. Эта женщина сказала, что ты прислала мне свою фотографию в подарок. Она была обернута в шарф, надушенный лавандой! Понимаешь?

— Но… но я ничего не посылала! — Очки, выскользнув из руки Зары, упали на пол. Американка? Может быть, это была Моника Уилльямс?

— Борис! — застонав, она сжала руку Губерова. — Боже мой! — Она начала трясти старика. — Что ты ей сказал?

— Я… я не помню… — Губеров тихо всхлипывал. Лицо его было сведено судорогой боли и жалости к себе.

— Борис! Ты должен мне сказать!

— Она называла тебя Лили! Она знала о тебе все!

— Что? — Зара судорожно глотнула воздух и отдернула руку, как будто на нее плеснули кипятком.

— Она даже знала, что я был на яхте, — продолжал Губеров. — Ты тогда пела, а я аккомпанировал. — Сейчас в голосе старика слышались обвиняющие нотки, он как бы пытался снять с себя вину.

— Но как она могла об этом узнать? — Зара сжимала пальцы, унизанные перстнями, у себя на горле. — Борис! Кто ей сказал? Ты?

— Нет! Клянусь, не я! Я не знаю, откуда ей это известно.

Зара с отвращением смотрела на старого человека, сидящего перед ней. «Нет, не человека! — подумала она. — Человека — слишком сильно сказано. Жалкое, ссохшееся, дряхлое подобие человека!»Она резко откинулась назад, стул под ней жалобно скрипнул. Ей хотелось отдалиться от этого существа, от отвратительного запаха старости, исходившего от него. «И как я могла считать его своим другом?»— думала она.