Потому что, хоть мне часто кажется, что я её ненавижу, в глубине души я все-таки хочу, чтобы она погладила меня по головке и сказала: «Умница, Люси, хорошая девочка».

— Папа дома? — спросила я.

— Разумеется, твой любимый папочка дома, — с горечью ответила она. — Где ему еще быть? Неужели на работе?

— Можно мне с ним поговорить?

Поболтав минут пять с папой, я всегда чувствую себя немного лучше. По крайней мере, можно утешаться тем, что я не совсем пропащая неудачница и хотя бы один из родителей меня любит. Папа, как никто, умеет меня ободрить и посмеяться над мамой.

— Сомневаюсь, — резко ответила она.

— Почему?

— Подумай сама, Люси, — устало вздохнула она. — Вчера он получил пособие. Как считаешь, в каком состоянии он сегодня?

— А, понимаю, — сказала я. — Он спит.

— Спит! — уничтожающе воскликнула мама. — Да он в глубокой коме. Уже двадцать четыре часа, с небольшими перерывами. В кухне воняет, как в винном погребе, и не пройти от пустых бутылок!

Я не ответила. Мама вообще максималистка, и всякого, кто время от времени выпивает, автоматически записывает в алкоголики. Послушать ее, так папу пора лечить принудительно.

— Значит, замуж ты не выходишь? — спросила она.

— Нет.

— То есть устроила весь этот переполох без причины.

— Но…

— Ладно, мне пора идти, — заявила она, а я не успела придумать что-нибудь едкое в ответ. — Не могу весь день стоять тут и точить лясы. Кому делать нечего, тот пусть и болтает.

Меня затрясло от ярости. Она же сама мне позвонила! Но прежде, чем я смогла наорать на нее, она заговорила снова:

— Не помню, знаешь ли ты, что теперь я работаю в химчистке, — без предупреждения сменила она тему. Голос у нее стал несколько спокойнее. — Три раза в неделю.

— Вот как?

— А по средам и воскресеньям по-прежнему в прачечной.

— Да?

— Понимаешь, мой магазин закрыли, — продолжала она.

— Ясно.

Я была на нее так зла, что могла отвечать только междометиями.

— Поэтому я с удовольствием поработаю несколько часов в неделю в химчистке, — не унималась мама. — Деньги лишними не бывают.

— Ага.

— Так что, кроме мытья полов в больнице, возни с цветами в церкви Святого Доминика и помощи отцу Кольму с приютом, у меня еще много дел.

Я ненавидела ее за это. Уж лучше бы она все время была злобной и невыносимой. Не понимаю, как можно вдруг переключиться на светскую беседу после всего, что она мне только что наговорила?

— А ты сама как — в порядке? — осторожно спросила она.

«В порядке, когда тебя не вижу», — хотела ответить я, но ценой неимоверных усилий сдержалась и буркнула:

— Все хорошо.

— Мы тебя сто лет не видели.

Видимо, это должно было прозвучать весело и с некоторой долей игривости.

— Да, пожалуй.

— Может, зайдешь как-нибудь вечерком на следующей неделе?

— Посмотрим, — протянула я, начиная паниковать. Не могу вообразить ничего ужаснее вечера в обществе моей мамы.

— Например, в четверг, — решительно заявила она. — К тому времени у твоего папочки кончатся деньги, и есть шанс, что он встретит тебя трезвым.

— Может быть.

— Значит, в четверг, — подытожила она. — А теперь мне пора.

Она пыталась говорить беззлобно и дружелюбно, но сказывался недостаток практики.

— Все эти… яппи, или как их там называют, из новых роскошных домов, вот-вот набегут за своими драгоценными костюмами от Армады, дорогушими шелковыми рубашками и бог знает чем еще. Представляешь, некоторые даже галстуки в химчистку сдают! Веришь? Гал-сту-ки! Что же дальше будет! Хотя, если у кого деньги лишние, еще и не на то можно потратить…

— Так иди, тебе ведь некогда, — мучаясь, посоветовала я.

— Ну, ладно, все. Увидимся в чет…

Я швырнула трубку и заорала:

— Не Армада, аАрмани!

Потом оглянулась на Меган и Меридию, которые в течение всего разговора так и сидели молча, с виноватыми лицами.

— Вот полюбуйтесь, что вы натворили, глупые коровы, — всхлипнула я, сама удивляясь обжигающим щеки злым слезам.

— Прости, — шепнула Меридия.

— Да, Люси, прости нас, — пробормотала Меган. — Это все Элейн придумала.

— Заткнись, стерва, — прошипела Меридия. — Меня зовут Меридия, а идея была твоя.

Я их не слушала.

Они ходили вокруг меня на цыпочках, потрясенные и напуганные силой моего гнева. Я сержусь очень редко. По крайней мере, так они думают. Вообще-то, я сержусь довольно часто, но почти никогда не подаю вида. Слишком боюсь вызвать чье-нибудь неудовольствие: вдруг подумают, что я мелкая склочница. У этого есть свои плюсы и минусы. Минус в том, что к тридцати годам я, наверно, заработаю себе язву желудка, а плюс — в тех редких случаях, когда я таки даю волю собственной злости, это производит впечатление.

Мне хотелось уронить голову на стол и заснуть, но вместо этого я достала из кошелька двадцать фунтов, положила в конверт и надписала на конверте папин адрес. Если мама больше не работает в магазине, с деньгами у них должно быть еще хуже, чем обычно.

Весть о том, что я не выхожу замуж, распространилась по компании так же быстро, как и новость о моем замужестве. Поток посетителей в нашей комнате не иссякал ни на минуту, причем шли по самым дурацким поводам. Это был настоящий кошмар. Когда я проходила мимо кого-нибудь в коридоре, все замолкали, а потом начинали хихикать. Вероятно, персонал уже начал скидываться мне на подарок, и теперь, когда недоразумение разъяснилось, начались некрасивые свары по поводу возврата денег, ибо сдававшие требовали назад значительно больше, чем внесли на самом деле, и, хотя моей вины в том не было, я все же чувствовала себя неловко.

Жуткий день, казалось, будет тянуться вечно, но, к счастью, закончился и он.

Была пятница, а в пятницу вечером у нас в отделе принято всей компанией заглядывать «на минуточку» в бар рядом с работой.

Но только не в эту пятницу.

Я отправилась домой сразу же.

Я не хотела никого видеть.

Мне хотелось забрать домой весь стыд, все унижение, всю жалость чужих людей к моему статусу одинокой женщины. Довольно с меня того, что целый день была предметом пересудов и вообще посмешищем.

По счастью, Карен и Шарлотта по пятницам тоже отмечали конец рабочей недели «рюмочкой» в баре каждая со своими сослуживцами.

Поскольку «рюмочка» обычно превращалась в семичасовую пьянку, а заканчивалась рано утром в субботу танцами с молодыми людьми в дешевых костюмах и повязанных вокруг головы галстуках в безымянном ночном клубе, где бывают одни туристы, где-нибудь в подвале у Оксфорд-серкус, очень вероятно, что вся квартира будет в моем распоряжении.

И это меня несказанно радовало.

Когда из схватки с жизнью я выхожу побежденной, — а я, как правило, остаюсь в проигрыше, — то впадаю в спячку.

Я прячусь от людей, не желаю ни с кем разговаривать, ограничиваю контакты с обществом заказом пиццы на дом и платой рассыльному. Еще хорошо бы рассыльный не снимал своего мотоциклетного шлема, чтобы не встречаться с ним глазами.

А потом все проходит.

Через пару дней я обретаю необходимую для выхода в мир и общения с другими человеческими особями энергию. Я восстанавливаю свой защитный панцирь, чтобы не казаться размазней, плаксой и занудой, чтобы снова смеяться над своими несчастьями и активно поощрять к этому остальных. Пусть удивляются, какая я стойкая и мужественная.

Когда я вышла из автобуса, начал накрапывать холодный дождик. Хоть я и страдала, хоть и рвалась домой, в тепло и уют, но все же задержалась у магазинчиков за остановкой, чтобы запастись провизией на два дня моей добровольной изоляции.

Сначала я купила в газетном киоске четыре плитки шоколада и толстый иллюстрированный журнал и умудрилась при этом не обменяться ни единым словом с продавцом (одно из многочисленных преимуществ жизни в центре Лондона).