Еще одна уловка! Наверное, сейчас удвоит цену? Блю прижала цветы рукой к груди и сунула руку в сумочку, нащупывая десятидолларовую бумажку. Этого должно хватить, он отстанет.

– Так они вам не нравятся? – Мальчонка стоял, будто пораженный громом.

– Нравятся, очень нравятся. Они просто потрясающие! Вот возьми и купи себе поддельный «Ролекс», ладно? – Она с отвращением протянула ему десять долларов. Вот до чего докатилась американская молодежь! Не дело, что мальчонка из начальной школы уже такой проныра. Она поежилась, представляя, примется торговать, когда станет подростком.

Но мальчишка вдруг убрал руку за спину.

– Мне не нужны ваши деньги, мэм. Я принес эти цветы для Святой Екатерины Сиенской.

– Святой Екатерины? Ты говоришь о статуе? Изваяние, которое она подразумевала, стояло посередине обветшалого двора, в десятке футов от них, и представляло собой изображение женщины в убогом одеянии, с чуть запрокинутой в мольбе головой, словно в состоянии восторга, граничившего с болью, или наоборот. Блю так и не поняла.

– Она не статуя! – Он смотрел на Блю с нескрываемым возмущением. – Она – одна из самых святых женщин на свете! Мне мама так сказала. Она сказала, что Святая Екатерина один раз вытянула гной из язв умирающей монашки, которая мучила ее раньше. Она высосала гной, чтобы показать ей свою любовь и прощение.

– Фу! В любви можно было признаться проще, – перебила его Блю, поморщившись.

Мальчик продолжал говорить, ничуть не обескураженный ее замечанием.

– Сестра Доминик рассказала нам, что Святая Екатерина спала на голых досках, а под голову вместо подушки клала кирпич. И знаете, почти ничего не ела, только листочки салата, и так – много-много лет.

«А вот это уже производит впечатление», – подумала Блю.

– Ничего себе диета!.. – добавила она вслух совершенно искренне. Сама Блю была просто не в состоянии отказать себе в чем бы то ни было, особенно если это касалось одной из четырех групп продуктов: сладкого, шоколада, кофе и спиртного.

Мальчонка был искренне доволен, что сумел произвести впечатление на такую светскую даму.

– Ну так вот, – продолжал он, – если положить цветы к ее ногам, прочесть молитву, если помыслы твои чисты и ты ничего не просишь для себя, она может дать свое благословение.

– Так ты не торгуешь цветами? – растерянно спросила Блю.

Он медленно покачал головой.

– Я принес их для нее, для Святой. У меня папа с мамой все время ругаются, и я подумал: а вдруг поможет?

Блю все еще не верила, что он не разыгрывает ее. Разве современные дети приносят цветы к статуям святых? Ничего подобного не случалось, даже когда она сама училась в католической школе, а в те времена дети были куда невиннее нынешних! Правда, у них не было и статуи, которая умела лить слезы.

– Оставьте цветы себе, пожалуйста, – настаивал мальчик. – Мама говорит, если делаешь что-то для других, это приносит удачу. Знаете, у вас был такой грустный вид.

– Грустный… Когда?

Когда вы увидели цветы. Я даже испугался, что вы расплачетесь. – Он неодобрительно сморщил носик. – Ненавижу, когда мама плачет.

Блю едва не разревелась. «Правда-правда! Он не разыгрывает», – подумала она.. Господи, второй раз за день она встретила честного, порядочного человека. Для ее циничной натуры это был уже перебор.

Теперь Блю разглядела, что в руке у мальчика была медалька с изображением Святого Христофора.. Судя по всему, он хотел отдать ее Блю. Наверное, мальчик и раньше протягивал ей эту медальку… потому что у нее был очень грустный вид.

Сердце Блю заныло Ей не хотелось, чтобы кто-то узнал, что ей невесело. Она-то была уверена, что искусно скрывает это за внешней бравадой, но он видел ее насквозь. Или она совсем раскисла, или этот мальчонка особенный. Господи, пусть лучше второе!

– Я не могу взять твою медаль, – ласково сказала она ему. – Храни и носи ее, она защитит тебя. А вот цветы я возьму, отдам их Святой Екатерине.

«Я точно знаю, какое благословение мне надо, подумала Блю. – Хочу встретить мужчину, оторый заглянул бы в мое сердце, как этот малыш».

Руки не было. Ниже плеча Мэри Фрэнсис ничего не чувствовала. Она хотела поднять руку и сжать пальцы, но не могла. Руки не было, и сжимать было нечего, Это первое, что она осознала после пробуждения, Это – и слабый скрежет металла. Потом мелькнула догадка, что она, наверное, уснула, положив руку под голову, и рука затекла до бесчувствия.

Она открыла глаза. Стояли предрассветные сумерки. Почему не зазвонил будильник? Опять проспала? Опоздает! Опять опоздает на работу!

– А!.. – Но как только Мэри Фрэнсис попыталась сесть, что-то сильно дернуло ее назад на кровать. Голова упала на подушку, Мэри Фрэнсис застонала. Рука, потерянная рука! Тупая ноющая боль от запястья до плеча подсказала ей, что рука цела, но пошевелить ею она не в состоянии, потому что та к чему-то привязана.

Раздался скрежет, будто работали старой пилой.

– Ты прикована наручниками к кровати.

– Что? – Мэри Фрэнсис хотела вскочить, но опять, упала на подушку, вскрикнув от боли.

– Будешь так прыгать – вывернешь сустав.

Мужской голос звучал насмешливо. Она посмотрела в ту сторону, откуда он доносился, и увидела темный силуэт мужчины, четко вырисовывающийся в дверном поеме, ведущем на террасу.

– Наручниками? – голос ее отозвался зловещим эхом. Теперь она почувствовала, как металлическое кольцо впивается ей в запястье. Она хотела спросить зачем, но внезапно все случившееся нахлынуло на нее. Она вспомнила, кто этот мужчина, где она и что он с ней сделал.

Он заклеймил ее раскаленным железом. На груди!

Сжег ее плоть! Она кричала. Кричала от дикой боли, запаха паленой кожи, а потом провалилась в черноту.

Мэри Фрэнсис нагнула голову, чтобы рассмотреть рану на груди; наручники вызывающе заскрипели. Свет был еще очень слабый, но она поняла, что рубашка которую он рассек, на ней, как и медальон на шее. Правая рука была свободна, и она смогла ощупать себя, ничего похожего на рану от ожога не обнаружила. Сердце ее билось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Она продолжала лихорадочно ощупывать кожу, но никаких повреждений не было.

– Что ты делаешь?

Она не ответила, и комната внезапно осветилась.

Затем громко заскрипели половицы, предупреждая, что он направляется к ней.

– Так это правда? – спросил он. Ты дейсвительно собиралась стать монахиней? Кажется, монастыря Святой Гертруды, не так ли?

– Откуда вы знаете? – Она наклонила голову, чтобы свет, от светильника над головой не бил в глаза, но укрыться от его голоса была не в силах. Голос бы грудной и певучий, и когда хозяин его умолкал, он казалось, продолжал звучать еще какое-то время, слов но эхо. В голосе ей послышались отзвуки боли, он не был таким мертвенно-ледяным, как его взгляд.

– Ты сама мне сказала, – ответил он. – А еще сказала, что тебя зовут Мэри Фрэнсис Мерфи и что ты считаешь меня виновным в гибели твоей сестры.

Она мгновенно вспомнила:

– «Сыворотка правды»! Я никогда не прощу вам этого.

Он понял, что она имела в виду, – он принудил ее нарушить собственный этнический кодекс и рассказать ему то, что по своей воле она бы никогда ни под какой пыткой не рассказала. Его ледяной взгляд немного смягчился.

– Неужели ты полагала, что я заставил тебя заговорить пыткой?

– Но вы это сделали. – Она прикоснулась к груди, будто желая предъявить доказательство своих слов, и поняла, что раны нет. Кожа была чистой и гладкой, как у младенца. В день крещения. Он не заклеймил ее. Наверное, это был сон. Она осмотрела свободное запястье в поисках следов от кожаных креплений, но ничего не нашла.

– Это действие препарата, – сказал он.

Наручники беспомощно скрежетали о кровать: они были пристегнуты к металлической стойке изголовья.

– Препарата? – Она ощупала живот и, сжавшись от боли, сорвала тонкую повязку. Красная царапина не более трех дюймов в длину была не толще волоса. Через пару дней от нее не останется и следа, но сейчас она была единственным подтверждением того, что все случившееся ей не привиделось. Он действительно царапнул ее лезвием кинжала. – И все остальное тоже действие препарата? Даже то, как…