Рыдания сжали ему горло: бросившись к кровати, он в слепой ярости сдернул постель на пол. Она пришла сюда ночью, потому что доверяла ему! Она любила его, она хотела все объяснить… И, конечно, не ожидала от него такой подлости.

Малкольм упал на колени и начал молиться. Но прощение бога мало волновало его: он мечтал только об одном – чтобы его простила Джейми.

Солнце уже взошло над покрытыми туманом полями, когда Малкольм поднялся на ноги. В душе его не оставалось больше сомнений: теперь он твердо знал, чего хочет больше жизни.

Джейми лежала в постели, свернувшись клубочком, прислушиваясь к ровному дыханию спящей кузины.

Ей повезло, что Мэри не проснулась, когда несколько секунд назад Джейми, крадучись, проскользнула в спальню. Нелегко было бы объяснить, почему платье на ней разорвано. Но теперь платье надежно покоилось на самом дне огромного дорожного сундука.

Механически, словно во сне, Джейми вымылась, натянула ночную рубашку и юркнула в постель, благодаря бога, что ей не приходится отвечать на назойливые вопросы Мэри. То, что произошло сегодня, она не хотела бы обсуждать ни с кем.

Неожиданно Джейми обнаружила, что плачет. Неудержимым потоком слезы стекали по щекам, задерживаясь в ложбинке у носа, капали на подушку. Грудь разрывалась от горя; Джейми уткнулась лицом в подушку, заглушая рыдания, чтобы не разбудить Мэри.

Наконец слезы высохли, и к Джейми вернулась способность думать о событиях нынешней ночи. Она всегда считала себя сильной, смелой и независимой, но на самом деле сегодня она в первый раз действовала абсолютно свободно, никого не стыдясь и ничего не опасаясь. Вот только заплатила она за эту свободу слишком дорогой ценой. Не потерей невинности – нет, а утратой Малкольма.

Джейми так и не успела рассказать ему правду. Она все время пыталась начать разговор, но Малкольм был взбешен и ничего не хотел слушать. Джейми решила покорно подчиняться ему – это было совсем не похоже на нее, но она надеялась, что хоть так сумеет успокоить его и усмирить снедающую его боль. Гнев Малкольма не пугал ее: ведь она видела в его глазах желание и до самого последнего мига – до того, как острая боль от его грубого проникновения пронзила ее, – желала его так же сильно.

Но затем все переменилось – и переменилось к худшему. Малкольм застыл словно громом пораженный, на лице его отражалось глубочайшее потрясение. Джейми не шевелилась, ожидая продолжения. Казалось, сам воздух вокруг них застыл, и время остановилось, не зная, что принесет им следующая секунда. Но вот Малкольм одним движением вышел из нее, а затем, осторожно приподнявшись, скатился с нее и лег рядом.

Что было дальше? Доброта, мягкость, может быть, даже нежность. Но не любовь. Страсть, бросившая их в объятия друг друга, испарилась, исчезла бесследно, как сон.

Не говоря ни слова, Малкольм обнял ее – ласково, словно обиженного ребенка. Джейми, потрясенная и сбитая с толку всем происшедшим, несколько минут неподвижно лежала в его объятиях. Наконец она выскользнула из его рук и встала. Она ушла – и Малкольм не остановил ее. Не позвал. Не назвал по имени. Не сказал, что ее любит.

Слезы снова потекли по щекам; Джейми всхлипнула, устремив взор в черную пустоту.

Он ее не любит! Она ему безразлична! Как она ошибалась!

Склонившись в низком поклоне, паж возвестил о приходе Эдварда. Герцог Норфолк отложил неоконченное письмо и кивнул писцу, приказывая выйти. Он догадывался, зачем пришел сын. Внезапная немилость короля тревожила герцога ничуть не меньше, чем самого Эдварда: он уже пытался окольными путями хоть что-нибудь разузнать у придворных, приближенных к трону, но они молчали, словно воды набрали в рот. А герцог, наученный горьким опытом, не привык действовать опрометчиво: прежде чем принять решение, он должен был точно знать, что произошло.

– Ваша светлость! – проговорил Эдвард, кланяясь.

За дверью Норфолк разглядел двоих стражников: очевидно, они сопровождали сына. Приказав пажу запереть дверь, герцог озабоченно повернулся к Эдварду.

– Что произошло, Эдвард? – начал он без предисловий, тяжело поднявшись с кресла и опираясь о стол. – Что ты натворил?

– Черт побери, отец, да ровно ничего!

– Ничего? – презрительно скривился Норфолк. – Оставь эти отговорки для королевских палачей! За тобой немало грехов, и меня интересует, какой именно так разозлил короля!

– Отец, я…

– У тебя, несомненно, есть враги, – продолжал отец. – Кто они? Чем ты им насолил? Кто мог оговорить тебя перед королем?

Молчание было ему ответом. Герцог перебирал в памяти своих собственных врагов: их было предостаточно, и многие из них не пожалели бы жизни, чтобы уничтожить его самого или кого-то из его семьи; но никто из них, насколько было известно герцогу, не обладал для этого достаточной властью.

– Эдвард, очевидно, что произошло что-то очень серьезное, если отношение короля к тебе так внезапно и резко изменилось. Вспомни хорошенько. Кого ты обидел? С кем поступил несправедливо? Кому досадил так, что он готов рискнуть собственным положением, чтобы навредить тебе?

Эдвард молчал.

– Думай, Эдвард! – рявкнул герцог. – Что ты сделал?

– Ничего, отец, – ответил Эдвард. – Я обвинен ложно и несправедливо.

– О, ради всех святых!!

– И если только найду негодяя, осмелившегося так дерзко чернить мою честь…

– Честь? – развел руками герцог. – Боже мой, да время ли сейчас беспокоиться о чести?

– Да, отец, чернить мою честь перед лицом короля – клянусь дедовским мечом, зубами вырву глотку этому ублюдку!

Норфолк вгляделся в лицо сына. Нет, не похоже, чтобы Эдвард что-то скрывал от него. Дай-то бог!

– До сих пор никто не осмеливался распускать слухи о Говардах, – заговорил герцог, снова садясь в кресло. – Но вот это случилось. Надо действовать решительно – иначе слух пойдет дальше. Ты знаешь, как бывает при дворе: пустая болтовня превращается в сплетню, сплетня – во всеобщую уверенность, всеобщая уверенность – в официальное обвинение.

– Да меня уже обвинили! И осудили без суда! – в отчаянии воскликнул Эдвард. – За мной следят, куда бы я ни направился! У дверей в мою спальню дежурят королевские солдаты! Я словно зверь в клетке – чем так жить, лучше умереть!

– Прекрати, Эдвард. Могло быть гораздо хуже.

– Куда уж хуже! Только что я был героем, почетным гостем при дворе; меня осыпали похвалами, вокруг меня вились льстецы – и в следующий миг мои права на каперство переходят какому-то лизоблюду, никогда не нюхавшему моря, а сам я оказываюсь под стражей, словно преступник!

– Эдвард, жалобы бесполезны. Надо думать, а не ныть.

– А сегодня я узнаю, что лорд-канцлер допрашивает моих людей! Задает вопросы обо мне! – Сжав – кулаки, Эдвард мерил комнату шагами. – И вы, ваша светлость, говорите: «Могло быть хуже!»

– Вот именно, – вздохнул герцог. – К сожалению, не только могло, но еще вполне может быть гораздо хуже. Помнишь казнь Кромвеля, члена Совета? Это случилось всего несколько недель назад. Старика арестовали прямо на заседании, обвинили в ереси и предательстве, и несколько дней спустя голова его уже лежала в корзине палача. – Норфолк коротко и зло усмехнулся. – Он уже давно мне надоедал, но я человек терпеливый. Если бы вздорный старик не вздумал встать на сторону королевы в вопросе о разводе – может быть, и успел бы умереть в своей постели!

Эдвард с трудом сглотнул; кровь отхлынула от его лица.

– Они этого не сделают! Я невиновен! У них нет никаких доказательств!

«Кромвель тоже был невиновен», – подумал герцог. Против него не было никаких улик. Единственная его вина в том, что он боролся с влиянием Тайного Совета – иными словами, с влиянием самого Норфолка. А неразумным выступлением в защиту несчастной Анны Клевской старик предрешил свою судьбу.

– Нет, Эдвард. Ты, конечно, не кончишь, как Кромвель, – успокоил сына герцог, стараясь вложить в свои слова как можно больше искренности. Эдвард должен держаться спокойно, как человек, уверенный в собственной невиновности. Если он начнет дрожать за свою жизнь, то погубит все дело. – Но мы должны быть уверены, что обвинения против тебя не будут подкреплены ложными уликами.