– Да? – недоверчиво проворчал генерал. – Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?

– Да у меня мусульман-то всего трое! – возмутился Киров. – И закончилось же все благополучно, ведь так, товарищ генерал?

– Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных – на тойстороне – покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из минометов, – заметил Ромашов.

– Он был пьян, – признался Киров.

– Мусульманин? – уточнил генерал.

Болгарин развел руками в беспалых перчатках:

– Ну… это же нашмусульманин.

– Ладно, – проворчал Ромашов и хмыкнул. – Казаки-то в ислам не обратились?

– Они тверды в православной вере, – серьезно ответил Киров. – Хотя должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на тойстороне: «А кто не перейдет, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!» – кое-кто из казаков стал говорить, что ислам – штука неплохая…

– Ладно, хватит! – посуровел генерал вновь. – Далее… Третье сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнем…

– Дети, – покачал головой Киров. – Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…

– Но ведь этот Бадри еще и намеки делал, – генерал заглянул в бумагу. – «Осман гомик, иди суда, кито дабэжыт, дават буду за так, не высо дыварнага брадачый е…» – генерал поперхнулся.

– Горячая кровь, – вздохнул Киров. – Честное слово, я на эти крики и прибежал… Сррразу пресек.

– И еще, – Ромашов склонил голову на плечо. – Снайпер вашей роты Боже Васоевич, числящийся погибшим уже тому как две недели, гуляет по тылам врага в компании каких-то несовершеннолетних, которые имеют непонятные дела с моим начальником разведки. Я в эти дела не вмешиваюсь, но вы бы не могли мне объяснить, капитан, почему ваш человек вместо пребывания на позициях занялся индивидуальной партизанской войной?

– После того, как выдернешь эту проволоку – обратно вставить уже нельзя. Подшипник блокирует отверстие, дальше только взрыв при нажатии. Понял?

Вовка шмыгнул носом, вытер его рукавом куртки и кивнул:

– Понял. Боже, – он поднял глаза на черногорца, – а вот это что?

– Рубашка, – Боже подкинул на ладони туго свернутую проволочную спираль, надкусанную плоскогубцами. – Это на гранату. Вот так. Видишь?

С утра светило яркое солнце, и постоянные обитатели «Факела» – Вовка Гоблин и Вовка Просто, Дю, Машута, Змейс, Леди Ди, Тугрик, Лавэ, Лешка, Тонна, да и сам Сережка – извели Боже своим нытьем, в результате чего он скрепя сердце решил провести лекцию снаружи – конечно, выставив часовых. И в самом деле – сентябрь, сколько еще осталось погожих дней?

– А ты сколько таких наделал? – спросил Змейс, валявшийся рядом на куске пенки. – Кла-а-ассс – идет мутант, ногой дерг, чик, щелк – он думает, что еще типа упасть или там отскочить успеет, а тут сразу – бумц! И лохмотья по стенам.

– Еще четыре штуки, – ответил Боже. – Ставьте с умом.

– Тогда Тугрику не давайте, – сказал Лешка, самый мелкий в компании (ему недавно исполнилось девять лет). Смуглый (и оттого не такой грязный, как остальные) Тугрик потянулся было отвесить обнаглевшему мальку щелбан, но узрел солидный кулак Тонны, колючий взгляд Сережки – и увял, что-то пробормотав – угрожающе, но под нос.

– Дадим Просто, Дю и две Машуте, – подал голос Сережка, щурившийся на солнце, как котенок – будто и не он только что заморозил взглядом Тугрика. – Маш, слышишь?

– Слышу, – кивнула послушно похожая даже сейчас на куколку одиннадцатилетняя девочка. – Только можно я не буду около украинского штаба ставить? Там правда хорошие люди. Никогда не лезут и всегда по-доброму. Сережка, можно?

– Не ставь, – хмуро ответил Сережка.

– Я поставлю, – спокойно вызвался Дю – высокий, похожий на мальчишку-викинга из книжки парень тринадцати-четырнадцати лет.

– Нет, – отрезал Сережка. – Никто там ставить не будет.

– Ясно, – так же спокойно сказал Дю.

Полусидя около стены, Боже смотрел в снятый сепаратор глушителя, как в подзорную трубу.

– Что видишь? – поинтересовался Сережка, усаживаясь рядом со скрещенными ногами и подбрасывая футбольный мяч – когда-то черно-белый, а теперь черно-серый или даже черно-черный.

Боже пожал плечами.

– Конца войны не видно?

– «Сибиряки» идут, – сообщил черногорец, опуская «трубу». – Играть будете?

– Конечно. – Сережка плавным движением встал, одновременно подбросив и снова поймав мяч. – Слушай, чего ты с нами не играешь? У вас же хороший клуб. Этот. «Црвена Застава».

– «Црвена Звезда», – поправил Боже. – И не у нас, а у сербов. Не, неохота.

– Как хочешь, – Сережка пару раз стукнул мяч коленом, свистнул и пошел навстречу спускавшимся по проходу между разрушенных трибун ребятам с улицы Героев-Сибиряков.

Это могло показаться диким, но вот уже несколько недель на полуразрушенном «Факеле» уцелевшие мальчишки и девчонки собирались по вечерам – гонять мяч. Настолько диким, что, когда Сережка первый раз сообщил вечером, что идет играть в футбол, Боже – тогда еще не вполне оправившийся от контузии – подумал, что ослышался.

А сейчас он сидел и думал, как это странно и смешно: сидеть во вражеском тылу на разваленном стадионе посреди разрушенного трехмесячными боями города посреди сентябрьского вечера и смотреть, как полтора десятка оборванных мальчишек сговариваются, делятся на команды, конаются на палке… Он заученными, непроизвольно-быстрыми движениями собрал «Винторез» и, поднявшись на ноги, неспешно пошел наверх – туда, откуда было видно окрестности. По опыту черногорец знал, что в такие минуты ставить «на часы» кого-то из мальчишек бесполезно: тот все равно будет смотреть на поле, пока наступающая темнота позволяет различить мяч в ногах и над головами игроков.

Позади кто-то крикнул звонко: «Игра!» – и Боже, услышав тугой удар по хорошо накачанному мячу, на миг обернулся, чтобы увидеть, как Сережка принимает пас и посылает мяч дальше – к импровизированным воротам противника, под правую ногу Змейса.

Боже положил винтовку на колено и устроился за каменным зубцом парапета.

Очередной вечерний матч начался.

Машуту нашел Тугрик. Когда Сережка прибежал из развалин, где наблюдал за позициями только что переброшенного сюда молдавского батальона, опробуя новую трофейную стереотрубу, то почти все уже собрались вокруг лежавшего на земле тела девочки. Стояли молча, только Тугрик сидел рядом и плакал, размазывая по лицу грязь.

Сережка остановился, словно с разбегу налетел на каменную стену. Нет, он и раньше видел такое, он не раз видел такое, но… но привыкнуть к этому было нельзя. Вернее, он больше всего боялся привыкнутьк этому, потому что это означало бы, что он уже не вполне человек. А оставаться человеком – это единственное, что ему оставалось, если можно так сказать. Он не хотел становиться таким, как Дю, – способный взять из рук человека банку консервов и, когда тот повернется спиной, всадить под лопатку тонкий заточенный штырь, до этого скрывавшийся в шве рукава, – такой фокус бывшее «юное дарование воронежской сцены», «золотой голос Черноземья» Коля Дюкин проделал уже раз двадцать, не меньше.

Но сейчас… Сейчас Сережка смотрел и даже не понимал, что Машута голая и окровавленная, потому что синий от побоев манекен, лежавший на камнях, мало имел общего с прежней Машей…

– Это ее… за мины? – тихо спросила Тонна, прятавшая на животе голову Лешки.