– Жену и младших сожгли вместе с домом черные братья, – сказал капитан. – А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.

Господи, подумал Верещагин.

– Вставайте, – сказал он. – Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! – крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. – Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.

Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятие, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь:

– Командир партизанской бригады «Вихрь» Ларионов!

– Командир седьмой егерской дружины РНВ Верещагин, – отдышался наконец надсотник и теперь уже первым обнял партизана, выдохнув: – Здорово, брат!

– Здорово, брат! – Ларионов снова стиснул чезэбэшника. – Фу, дошли.

Мужчины отстранились, по-прежнему улыбаясь друг другу.

– Я тут развернул свой штаб, – Ларионов кивнул на старую церковь, – давай туда пойдем, что ли?

– Серега! – окликнул Верещагин Земцова. – Давай, собирай командиров туда! – и махнул в сторону церкви.

Возле красных кирпичных стен кладки ХIХ века несколько человек – не из дружины Верещагина – сваливали в кучу и поливали бензином лазерные диски в ярких коробках, пачки каких-то глянцевых журналов… Ларионов на ходу подобрал несколько, хмыкнул, передал один надсотнику. Тот посмотрел, брезгливо отбросил обратно:

– Надолго собирались устраиваться.

– А заметь, какие имена, – недобро усмехнулся партизан. – Довоенные властители дум и эстрады. Почти поголовно успели подсуетиться к новым хозяевам. Вон какие тиражи насшибали…

– Дождемся, – Верещагин безразлично посмотрел, как несколько человек сбивают замок с какого-то подвала, – они еще полезут наверх, твердить будут, как врага изнутри разлагали…

– Х…й им, – и Ларионов показал неприлично огромную фигу. – Вот теперь – х…й… Это что там делается?!

Пролезшие наконец в подвал партизаны с матом вытаскивали наружу каких-то людей – с матом, но бережно. Офицеры подошли ближе.

– Что тут такое?! – крикнул Ларионов.

Казачий есаул-терец, командовавший всем этим, повернул к офицерам перекошенное болью и гневом лицо – совершенно чеченское, острое и лупоглазое. Почти крикнул:

– Да вы гляньте, что они с детишками сделали!!!

Из подвала в самом деле выносили и выводили детей – с десяток, около того, босых, в окровавленных лохмотьях, избитых и изуродованных, плачущих. Казаки с матом кутали их в сорванную с себя теплую одежду. Кто-то, увидев идущих мимо под конвоем дружинников пленных, заорал истошно:

– Бить гадов!

В ответ ему согласно взревели остальные:

– Бееееей!!!

– Наза-ад! – Верещагин встал на пути, поднимая руки.

Окажись в них оружие – его бы смяли. А так – разъяренные казаки остановились.

– Казаки, вы меня знаете! – надсаживаясь, закричал надсотник, раскинув руки в стороны. Американцы в ужасе жались за спины хмурых конвоиров, явно готовых отойти в сторону. – Казаки, не надо! Гляньте на них – вы же потом сами себя стыдиться будете! Стой, не надо! Казаки!

– А звезды на пацанах резать надо?! – заорал кто-то. – А девчонку, малолетку совсем – надо?! Бе-ей!!!

– Стой! – отчаянно крикнул надсотник. – Казаки! Мы же воины! Мы за Родину воюем! Так что ж мы пачкаться будем! Пусть их судят!

– Уйди, надсотник! – перед лицом Верещагина качнулся ствол.

Офицер засмеялся:

– Ну давай, эти меня не убили, так вы прикончите! Стреляй, казаки, – а пленных убивать не дам!

Минута ползла долго-долго. Остервенело хрипело дыхание казаков. Кто-то из американцев громко, истерично молился, словно боялся, что его не услышат.

– Тьфу! – плюнул наконец есаул. – А!

Ворча и переругиваясь, казаки стали возвращаться к церкви. Верещагин перевел дыхание, бледно улыбаясь, пошел следом.

– Вот черт, думал – пришибет казачня бешеная… – начал он, обращаясь к Ларионову.

И только теперь увидел, что комбриг-партизан стоит на коленях в снегу, держа на руках укутанного в две куртки мальчишку – так, что торчали только грязные вихры и часть залитой синяком щеки. Ларионов плакал и шептал:

– Сережа… сы?ночка… Сережка, родненький, как же они тебя…

А мальчишка на его руках шептал – пар дыхания валил в воздух:

– Я ничего… папа… я ничего… остальным помогите, а я ничего… – и вдруг, вцепившись в отца черными от засохшей крови руками, закричал почти истерически: – Па-па-а-а, миленький, папа, не бросай меня больше, не бросай, не бросай!!!

Крик был невыносим, ужасен и в то же время полон такой дикой радостью, что надсотника пошатнуло.

Верещагин отошел в сторону и, сев на обломок стены, закрыл глаза…

…Так – сидящим на кирпичах – его нашел Пашка, притащивший термос с кофе.

Белый потолок. Он умер? Все-таки умер. Значит, где-то тут должны быть мать, отец, сестренки… Но почему так хочется пить? И еще… Где-то разговаривают…

– Сестра, серб очнулся!

По-русски.

Боже хотел сказать, что он не серб, а черногорец. Но вместо этого спросил по-русски у женского лица, всплывшего на белом фоне:

– У меня целы ноги?

К ночи, когда из прибывшего наконец грузовика стали разгружать трупы, температура упала до минус тридцати пяти. В небе одичало и немигающе сияли крупные страшные звезды, свет прожектора над площадью казался холодным, деревня вдоль речного берега – вымершей. Изнутри окна – для тепла и чтобы не было видно света коптилок или керосинок – позанавесили кто чем мог. На реке пушечно трескался лед, заставляя солдат гарнизона поворачивать головы в раструбах капюшонов теплых парок на эти звуки. Позавчера с востока надвинулась канонада, но ко вчерашнему утру откатилась обратно, и прерывистая связь донесла весть, что отряды русских отброшены. Видимо, это так и было. Но для солдат реальностью были двенадцать голых трупов на синем ночном снегу – трупов, чьи отрубленные головы, державшие в зубах солдатские жетоны, были зажаты между сведенных морозом ног. Отделение, пропавшее вчера на патрулировании.

Еще недавно подобное зрелище вызывало ярость. Но сейчас – нет. Сейчас каждый из них думал только об одном: любой ценой оказаться подальше от этой прихваченной холодом сине-снежной земли под безжалостными звездами, где дыхание щелкает в воздухе клубом пара.

Оказаться где угодно, пока тебя не взял этот проклятый лес вокруг – и не отдал безголовым, смотрящим на мир вымороженными глазами…

…На реке опять взорвался лед.

На окраине деревни в стоячем от стужи воздухе белел над дорогой с пробитыми колеями плакат из простыни:

НИКТО НЕ УЙДЕТ!!!

Появившийся непонятно когда, он будет замечен и снят солдатами только утром. Снят с невероятными предосторожностями, которым они научились с тех самых пор, как в первый раз рванула в руках у наиболее ретивого намалеванная на вот такой же простыне карикатура – это было еще осенью.

Этот плакат не был заминирован.

Леха привычно расставил на столе вскрытые упаковки, поклонился. Генерал-майор Иверсон кивнул мальчишке, бросил ему плоскую банку сардин – русский ловко поймал, снова поклонился.

– Иди, иди, – махнул рукой генерал-майор.

Третий поклон – мальчишка вышел.

Двое гражданских, только-только снявших теплые куртки, проводили мальчишку внимательными взглядами.

– Это неосторожно… – начал один из них, ставя на стол ноутбук.

Иверсон хмыкнул:

– Не волнуйтесь, он не понимает английского. Лопочет три десятка слов, треть о еде, треть – ругательства. И кроме того, он уже убежал – порадовать своих этой банкой…

Мужчины переглянулись, усаживаясь. Иверсон накрыл ладонью ноутбук.

– Погодите, – тихо сказал он. Лицо генерала передернулось. Гости переглянулись. – Вам не кажется… – полковник криво усмехнулся. – Вам не кажется, что этот бизнес не имеет смысла более?