Толчок. Больше не было качания. Я вдруг увидел – внизу рассыпались огни. Каждый раз на тренировочных полетах в прошлые ночи (и до этого – в аэроклубе) я удивлялся тому, как это бывает: раз – и ты в небе.

Огни становились мельче, но их было все больше. Мы лезли вверх. На миг – на фоне неба – я увидел смутные тени; выше – «Жало», ниже – «Гриф». Мы выстраивались «этажеркой» – наши «бомбовозы» почти крыло в крыло выше, «Гриф» с его пулеметом – ниже. Чуть накренило вправо; в воронке звукопровода надтреснутый, неузнаваемый голос Витьки:

– Выключаю.

И стало тихо. Сразу. Нет. Не тихо. Пел ветер в растяжках, посвистывал под крыльями, гудел внизу. Эта музыка была дружной и чуть тревожной, как труба. Вивальди… Я не врал Дашке насчет этой истории. Была она. Вивальди… Интересно – что за музыка? Может быть, если я останусь жив, достать и послушать?

Я прикрыл глаза. Тело ощущало – Барабаш «поймал ветер», и тот сам нас несет, поддерживает под крылья, как руки друга. Музыка ветра продолжала звучать.

Да, вдруг подумал я. Вот что я сделаю. Я буду воевать. За все – за Родину, за отца, за друзей… Но еще – как в Средние века – ради Дашки. Я стану самым лучшим бомбардиром сотни. Мы с Витькой изрисуем нашу машину значками разбитой вражеской техники. И потом, когда станет можно, я приду к Дашке. Встану на колено. И скажу: «Смотри, это все я дарю тебе! Прости и пойми, позволь хотя бы глядеть на тебя…» Можете смеяться, но я так думал, качаясь в небе в ладонях ветра под его музыку.

– Линия фронта.

Я распахнул глаза. Уже?! Я что – уснул?! Но тут же я понял, что не спал. Нет, просто фронт – фронт был близко. Под боком. Рядом с Упорной. Мы скользили вниз, чтобы пролететь на бреющем каким-то известным ребятам путем. Кажется, мы пронеслись над рекой, хотя я не взялся бы сказать точно…

Фронт спал. Не было привычной днем отдаленной слитной пальбы. Правда, нет-нет да и вспыхивало что-то внизу, летели огненные точки, трассы, мелькало пламя. Иногда падали в ночь столбы прожекторного света. И все. Это было так странно, что я еще долго выворачивал голову, когда мы пролетели над этим странным фронтом. И опомнился только когда понял: мы над чужой землей!!!

Нет, поправил себя я. Не над чужой. Это нашаземля. Только захваченная врагом.

Тут было меньше огней. Вернее, меньше жилых огней – теплых россыпей в окошках домов, где – керосиновых, кое-где – еще электрических… Здесь, под нами, виднелись холодные огни – белые, сиреневые, магниевые, упорядоченные. Сволочи, подумал я, когда понял, что это такое. Без затемнения живут! Уверены в своей ПВО, в своей неуязвимости с воздуха… Я вспомнил, старшие говорили: авиации едва-едва хватает на то, чтобы худо-бедно прикрывать небо, на бомбежки летают вот такие, как мы, мотопланеры и парапланщики с минимумом груза, да переделанные из грузовых машин суррогатные бомбардировщики – уязвимые, тихоходные…

Ладно.

Что интересно – мне не было страшно. Нет, на этот раз мне не казалось, что все окружающее – игра или сон. Просто не было страшно. И все.

– Колян, до цели две минуты лету, – сказал переговорник.

Я расстелил на колене планшет. Положил на него светокристалл. Синеватое свечение было бледным, но достаточным, чтобы рассмотреть кроки.

Я вспомнил – отчетливо, как хорошо выученный урок – схему в ящике с песком. Околица станицы. Брошенная бензозаправка «Лукойл». Ряды спиралей колючки. Спичечные коробки – турецкие кунги с продуктами. Вокруг – зенитки, дежурит пара «Кобр». Мои цели – слева полосой.

– Колян, минута.

Будут два захода. Первый – бутылки. Второй – ракеты по живой силе. Позавчера у Илюшки Лобова ракеты опять заклинили… Могут рвануть. Могут. Я начал выкладывать бутылки на желоба – вправо-влево, головками спичек к себе. Приготовил зажигалку, пригнулся, чтобы не задувал ветер.

Магниевые огни спереди. Я отчетливо видел макет. Точно как Колька сделал. Макет. Откуда тут макет?

Нет, не макет. Все по-настоящему.

Господи, боже мой. Вот она – ВОЙНА.

Я стал поджигать охотничьи спички. Они загорались сразу, и через три-четыре секунды горели все. Слева и справа. Металлически блеснули ряды колючки внизу. Кунги росли.

Пора.

Я рванул заслонки. Бутылки полетели вниз. Молча. Почему-то я так и подумал – «молча». И сразу же внизу стало расплескиваться темное пламя.

Это сделал я? Я поджег?!

Разворот – мой пилот закладывал его так, что я охнул. Площадка, над которой мы пролетели, горела, и я вдруг услышал гортанные крики, а потом – потом взревели сирены, сразу несколько, мощно и тягуче. В этом вое бежали люди – люди в форме и полураздетые, они выскакивали из других кунгов и явно ничего не понимали.

Я нажал кнопки электроспусков.

Когда земля толкнулась в колеса, я дернулся, как от удара током.

– Прилетели?!

– Прилетели, – Витька обернулся ко мне, снимая шлем.

Нас встречали Ванька Тимкин, Витька Тимко (не путать!), Захарка Дорош и Сашка Тасоев. Мне помогли сойти на землю, сунули кружку с холодной водой, и я выхлебал ее всю, потом сел на бетон и стал разуваться. Я чувствовал себя не усталым, а пустыми каким-то холодным. Мне казалось, что я слышу, как просыпаются, шуршат в траве букашки, как шелестит солнце, готовясь вставать из-за горизонта…

Из моих ботинок на бетон просыпалась земля. Нашаземля. Мояземля.

– Колька, тебе помочь дойти? – спросил Захарка, трогая меня за плечо. Я помотал головой, поднимаясь. – Как слетали?

Бетон был теплым и почему-то качался под ногами.

– Все в ажуре, – ответил я. – Ну ладно. Мы спать.

– Вы должны понимать, что ваша страна не в силах более позаботиться о вас! Что вас ждало на этих диких, охваченных бунтом просторах?! – высокая худая женщина в брючном костюме и с бело-голубой ооновской повязкой на рукаве патетично подняла руку. Несколько сотен детей от четырех до четырнадцати лет, построенных в пять плотных прямоугольников, безмолвно слушали ее. По краям строя замерли с винтовками наперевес солдаты армии США; около трибуны стояли еще несколько международных наблюдателей и трое американских офицеров, возглавляемых майором. – Голод, страдания, гибель в конечном счете! Но международное сообщество не забыло о вас! Вас собрали сюда, вырвав из лап физической и нравственной гибели! О вас всеми силами заботятся! Вас не оставляют вниманием! Теперь, когда России больше нет… – В строю в нескольких местах возникло и тут же улеглось неуловимое движение. Женщина обвела детей взглядом. – Теперь, когда России больше нет, – повторила она с нажимом, – у вас есть лишь один выход: как можно скорее покинуть эту территорию! И здесь Организация Объединенных Наций тоже окажет вам – и тысячам таких, как вы! – всю необходимую помощь. Теперь вы будете вывезены отсюда и переданы в руки тех, кто вас ждет! Вас с радостью примут цивилизованные, культурные страны – и вы забудете прошлые годы, как страшный, дикий сон о варварской земле… Я и мои коллеги, – жест вниз, – представляем здесь все человечество, которое позаботится о вас и которому отныне будете служить и вы…

Коллеги – тощий седой негр, смуглый потный толстячок, снимавший все происходящее небольшой камерой, и европеец с длинной нижней челюстью дегенерата – с важным видом кивали в знак согласия. На лицах офицеров не читалось ничего – они были замкнуты и безразличны; только лицо майора оживилось, когда женщина с повязкой закончила говорить и выбежавший из середины строя светловолосый мальчик лет десяти, подав ей, сходившей с трибуны, букет цветов, оттарабанил по-английски: