Тихо. Только трещит пламя на дороге.

– Эй! – оклик из леса. По-русски, почти добродушный… – Кто там палит-то?.

– Я, – говорит Темыч и закрыл глаза, не понимая, что происходит.

Светик готовила обед, когда в дом вихрем ворвались мелкие, игравшие во дворе, наперебой закричали:

– Возвращаются!

– Наши идут!

– В лесу!

– Скорей иди смотреть!

Девчонки посыпали наружу. И застыли у обваленного плетня, недоуменно глядя на то, как Санька – с пулеметом на плече и улыбкой на лице – шагает через заброшенный огород.

А за Санькой из леса выходили люди. Не только мальчишки. Нет – их было много, вооруженных и разно одетых.

Их было много.

Светик почувствовала, как перехватило горло. И – разревелась от неожиданного и почти болезненного ощущения счастья.

Небольшой костерок горел в углублении, скрытый со всех сторон плетеными стенками и высоким навесом из тех же веток. Вокруг костра на небольшой поляне черными тенями высились вигвамы, крытые березовой корой, призрачно белевшей в ночной тьме. Слышались обычные звуки спящих людей – шорох, хныканье, бормотанье… Жилища древних индейцев не казались такими уж неуместными в Цнинском лесу; скорей уж неуместными выглядели люди, сидевшие у огня – в молчании, зажав между колен американские винтовки.

На всех троих мужчинах была полевая форма армии США с еще не споротыми нашивками легкой пехоты.

Огромный сержант с физиономией неандертальца и такими бицепсами, что они распирали изнутри свободные рукава камуфляжной куртки, помешивал палкой угли с краю костра. Его украшенное шрамом лицо было неожиданно задумчивым, он явно ушел куда-то в свои мысли.

Рослый парень – скорей даже мальчишка – с румяным открытым лицом методично набивал длинненькими острыми патрончиками ребристый скошенный магазин к винтовке.

Сухощавый остролицый майор – коротко стриженные волосы серебрились сединой – строгал ножом деревяшку, в которой уже можно было узнать простенькую дудочку. К офицеру приткнулся мальчишка лет восьми-девяти – из-под заботливо наброшенной на него куртки виднелись только светлые вихры, курносый нос и сонный глаз.

– Как приклеился к вам, сэр, – сказал, поднимая взгляд от огня, сержант. Его жутковатое лицо прорезалось вдруг добродушной улыбкой. – Еще там.

– Да, – майор дунул в палочку, постучал ею о колено. Снова дунул и спросил: – Не жалеете, сержант, что связались со мной?

– Это обидно слышать, сэр, – буркнул сержант. – Я в свое время сидел в малолетке, но там хотя бы была уверенность, что я выйду. А уверенность в чем была у этих детишек? Нет, – неожиданно горячо добавил гигант, – если наша власть разрешает такое – значит, это у насдома непорядок и нам нужно не в чужие земли лезть, а за плечо оглянуться. Не Дьявол ли там стоит да посмеивается… – сержант перекрестился.

– Хороший вы человек, сержант Гриерсон, – сказал майор.

– Да ну, – неловко усмехнулся гигант. – Это ведь вывсе провернули, а я что – лбом стены прошибать… Я как в этот «Ка» назначение получил… – сержант помрачнел. – Такого ни один бродяга, ни один уголовник себе не позволит. А эти, в костюмчиках… – Сержант смачно плюнул в огонь. – Пооткручивать бы им головы и сесть вот так, с русскими ребятами, к огоньку – неужели не договорились бы?

– Открутим, дай срок, – спокойно сказал майор и поправил на мальчишке куртку. С акцентом спросил ласково: – Льоша, ти что?

– Ничего, – тихонько ответил по-английски мальчишка и притиснулся ближе.

Майор погладил его волосы, сказал тоже на родном языке:

– Спи, спи… Ну а ты? – офицер посмотрел на молодого парня. – Ты-то что, рядовой? Зачем с нами связался? А, Райан?

– Я не знаю, – сердито сказал Райан. И пнул в огонь ветку, на растопыренных концах которой расцвело пламя. – Я пошел в армию, чтобы сражаться против фашистов. Все твердили: «Русские – фашисты, русские – убийцы». Я подумал – мой прадед сражался, и я должен. К черту, мы убьем их всех и они больше никого не тронут! Вот так я думал… Но тут нет фашистов! – В голосе солдата прозвучала настоящая мука. – Тут есть люди, которым мы не даем жить! И я не хочу! И не буду! И к чертям присяга! Я не присягал служить людоедам-мясникам!

Майор Халлорхан кивнул. И подумал о своей семье…

… – Но что нам делать – непонятно, – майор поморщился, прогоняя эти расслаблявшие мысли. – Они все, – он посмотрел на вигвамы в темноту, наполненную сонными звуками, – голодные, от охоты, сами видите, – прибыли чуть, а на подножном корму если и можно протянуть, то только ноги.

– Надо искать русских партизан, – сказал сержант. – Иначе пропадем, и все будет без смысла.

– Я могу пойти, – предложил Райан.

Сержант отмахнулся:

– Или просто никого не найдешь – или мы тебя никогда больше не увидим. С одиночкой в этой форме церемониться не станут, а в лучшем случае – не расскажут ничего.

– Но мы не можем сидеть тут вечно, сэр, – заметил сержант. – Как бы то ни было, но дети хотят есть, да и мы не слишком сыты.

Кроме того, подумал Халлорхан, глядя в огонь, ты молчишь еще об одном, о чем очень хочешь сказать: что нам делать вообще? Что делать, если русские проиграют? И не можешь не думать: не противоестественно ли это – желать поражения своей стране?

Или, наверное, нет. Вряд ли ты спрашиваешь себя об этом, сержант, это отвлеченный вопрос, а ты не любишь и не понимаешь «жидовских умствований». Это уже твойвопрос, майор Эд Халлорхан. Это тебя мучает эта мысль. Сто лет назад к твоей семье пришли бы и сказали, что ваш муж и отец – изменник и предатель. Сейчас не придут и не скажут, сейчас это замаскируют словами о том, что ты пропал без вести. Пожалуй, это легче будет перенести и жене, и сыну… а дочка пока еще ничего и не понимает толком. Но ты-то – ты-то жив, ты сидишь в русском лесу у ночного костра и думаешь, думаешь, думаешь… о том, кто ты – предатель или спаситель? И как это можно сопоставить? Не предать – и смотреть, как детей, так похожих на твоих собственных, увозят на гибель? Потакать тому, против чего как раз и восставала душа офицера? Или спасти этих детей, у которых такие же наивные и испуганные глаза, как у любых детей на свете – и стать предателем? Все просто у сержанта Гриерсона. Он простой человек, он со своих уличных университетов усвоил, что подло поднимать руку на младшего. Просто у Райана – он молодой и не умеет различать оттенков и полутеней, в которых прячется это слово: ПРЕДАТЕЛЬ. Ты не боишься вернуться домой и увидеть, как твой сын – твой Джесс, у которого упрямые губы и складочка между светлых бровей – встретит тебя на крыльце с подаренным тобой же ружьем, которым он так гордился – своей собственнойчетырестадесяткой? Ведь это ты его учил, майор Халлорхан, что страшнее предательства лишь богохульство!

Что тогда? Как передать пятнадцатилетнему мальчику ощущения почти сорокалетнего мужчины, который увидел, как грузят в самолет с дорогим, родным флагом на киле детишек, утешая и заманивая их ласковыми словами на ломаном русском – чтобы не шумели и не разбегались? Знать – зачем их грузят. Стоять – с оружием и этим страшным знанием – совсем рядом. И не защитить. И мучиться этими мыслями даже сейчас, когда вроде бы все сделал правильно, – что тогдане спас.

Может быть, если бы Джесс сел сейчас с другого бока – как они много раз сидели в походах по лесам, – если бы он сел и увидел, как спит русский Леша… может быть, он бы понял, что отец не обманывал его. И что – вот парадокс! – нет никакого предательства в том, что сделал майор Халлорхан, когда увел в лес этих детей. Джесси, подумал майор. И усмехнулся – как закипал мальчишка: «Па, не смей, это чертово девчачье имя!!!» Джесси, мальчик мой. Ты тоже был такой же маленький и смешно сопел под моим боком… И я не верю, что среди русских солдат нашлись бы те, кто вырвал бы тебя из рук матери, чтобы увезти прочь, на смерть, на беспамятство… Я видел их. Я их убивал. И я не верю, Господь свидетель – не верю!!!