Наверное, именно поэтому Лешка и стал разведчиком.

Конечно, как и все детдомовцы, Лешка в свои восемь лет был изворотливым и хитрым, неприхотливым мальчишкой. Поэтому одинокие странствия в поисках партизан его не пугали, не боялся он и ночного леса, и дождя, и голода. А что всем вокруг было как бы и не до него – так это даже и лучше.

Правда, как-то – на третий день странствий – мальчишка чуть не попался патрулю оккупантов, которому зачем-то понадобилось именно его отловить. Мальчишка кубарем скатился с заброшенного сеновала, где ночевал, шмыгнул буквально под руками у одного из солдат и плюхнулся прямо в протекавшую за сеновалом речку. В его сторону пару раз бахнули. Будь Лешка повзрослей – он бы понял, что близок к цели своих поисков. В директиве оккупантов, разосланной как раз за день до этого по всем территориям, было выделено: « Особенно опасаться в части сохранения военной тайны русских детей и подростков обоего пола и любого возраста… аполитичность молодого поколения была нами сильно преувеличена… Совершенно непригодна апробированная на детях мусульманских народов практика подкупа. Русский ребенок возьмет у вас шоколадку и от души поблагодарит на неплохом английском, после чего подробно расскажет о вашей части человеку из леса… русские дети презирают и не боятся нас… Корни этого – в историческом мировоззрении народа, неискорененном в мирное время…»

Лешка об этом ничего не знал, он просто переплюхал реку и даже не очень понял, что свистнуло возле уха. И еще больше удивился, когда его вдруг подхватили две пары рук – и он оказался, как по волшебству, на полянке среди кустов, а на него непонятно смотрели двое пацанов. Один его ровесник, другой – постарше, оборванные. У их ног лежали старые школьные сумки.

– Ты чего под пули лезешь? – спросил тот, который постарше.

– Партизан ищу, – честно отозвался Лешка (взрослому он так никогда не сказал бы).

Мальчишки засмеялись. Старший сказал младшему:

– Слышь, Пух, он партизан ищет… А сам что, тоже партизан? – снова обратился он к Лешке.

– Не, – помотал головой Лешка. – Просто у нас есть нечего. Ну и дядя Эд сказал – надо партизан искать. А я говорю – давайте я найду. Три дня ищу, про них говорят-говорят все, а как найти, никто не знает.

– У кого есть нечего? – удивился старший. И кивнул Лешке: – Пошли, по дороге расскажешь, покатит?

– Пошли, – вздохнул Лешка. И с надеждой спросил: – Пацаны, а вы не партизаны?

Мальчишки переглянулись…

Известие о принятом «наверху» решении о демобилизации всех, кому не исполнилось шестнадцать лет, даже из тыловых подразделений, застало «Крылатую сотню» на рокаде Трабзон – Эрзурум.

– …в двухнедельный срок! – трагическим голосом закончил сотник Колька Радько и швырнул копию приказа под ноги, после чего совершенно непохоже на себя – скорей похоже на своего младшего брата – с полминуты вполне искренне топтал и пинал несчастный листок под одобрительный гневный гул сотни.

– Они с кем воевать собираются дальше?!

– Даешь Константинополь, казаки!

– Не подчиняться!

– А войско утвердило?! Утвердило войско?!

Мат-перемат мальчишеских и девчоночьих глоток.

– Не сдавать оружия!

– Никуда не пойдем!

– Не, надо к тете Маше [28]идти! Делегацию! Даешь делегацию!..

…Почти четырехмиллионные вооруженные силы новой России в этот период – хотя никто из казачат и не знал этого и никогда этим не интересовался – включали в себя не менее ста тысяч самых разных – от австралийцев до канадцев – иностранцев, почти триста тысяч женщин – от снайперов до генералов – и порядка двухсот тысяч этих самых, которым «не исполнилось». И не только шестнадцати, но зачастую и десяти. Сколько этого добра было в разных отрядах на Украине, в Прибалтике, Беларуси, Казахстане – никто не считал, так как там не имелось власти, способной это пересчитать; а ведь в связи с грядущим восстановлением Союза это теперь тоже было головной болью Новгорода. Головной болью – потому что довольно сложно изъять у повоевавшего мальчишки оружие и найти аргументы, способные убедить его вернуться к мирной жизни… плюс к этому – многим просто некуда было возвращаться. Но решение было принято – его следовало выполнять. Да и назвать его неправильным было бы глупо. Никто не сосчитал, какие потери в людях понесла Россия, – но что они исчисляются миллионами – сомнений не вызывало. В принципе и войну-то решено было остановить, не залезая в дальние дали – мыть сапоги в Индийском океане никто не собирался, благо все силы, способные как-то воздействовать на Россию, сцепились кто между собой (как Индия и мусульманский мир), кто внутри себя самих (как США или Китай)… Войну следовало «сворачивать» – а для достижения оставшихся целей (Болгарию и Югославию – сюда, остатки оккупантов – отсюда… и оттуда…) вполне хватит и взрослого состава армии. И губить под занавес войны будущее нации было бы просто преступлением…

…Правда, само «будущее» гневно митинговало по всем фронтам, не только на горячем казачьем юге. И совершенно не ценило заботы власти о себе, неоценимом.

Снаружи было холодно – не меньше минус двадцати, с ветром. Полеты легкомоторной авиации в такую погоду запрещались категорически.

– А вообще, знаете, – вдруг сказал Витька Тимко, – а ведь это правильно.

В теплом помещении, где около большой печки-самоделки с «вечным огнем» из солярки собралась практически вся сотня, наступила нехорошая тишина.

– Поясни свою мысль, – потребовал Володька Тезиев.

– А что тут пояснять? Война за Родину почти закончена. Начинается война за ее интересы. Чуете разницу?

– Нет, – ответил Володька.

– Ну и дурак.

– А за интересы ты воевать не согласен? – не без ехидства уточнила Светка Супина.

– Почему? – не обиделся Витька. – Согласен. Только власти не согласны, чтобы я за них воевал. И правильно делают, что не соглашаются. А нам надо обратно, в станицу.

– Хватит спорить, нас не спросят и никакая делегация не поможет, – сказал Колька. Помолчал и добавил: – А вообще-то да. Правильно.

– Угу, – ядовито сказал Сашка, его младший брат. – Еще в шко-олу, скажи, надо вернуться…

– Надо, – подтвердил Колька спокойно и серьезно.

Сашка, неотрывно глядя в солярное пламя, буркнул:

– Счас, побегу.

– Побежишь, кому ты нужен с шестью классами, – сказал Колька. – Уж точно не России. Как миленький побежишь, хвост задрав, и будешь учиться за себя и…

– …и за того парня? – ехидно спросил Сашка.

– И за того парня, – согласился Колька. – За Олежку Гурзо, например, – он посмотрел на сидевшую сбоку от печки Дашку. – И еще много за кого… наших ребят на всех хватит. Разобрать по одному – и за него жить, учиться, детей родить и вырастить… Иначе мы не люди, а полова. Ветру дунуть – и память долой.

– Ну… – Сашка неловко усмехнулся. – Ну ты повернул, брательник…

– Это ты не верти, – тихо сказал Колька. – Мы теперь все… в тени памятника жить будем. Если кто понять этого не может – прямо ко мне обращайтесь, я объясню подробно. А если кому после лампасов, кубанки и военных подвигов в падлу учебник открыть – тот не казак, а казуня [29].

– Скажешь тоже… – Сашка покраснел и уставился в пол.

– А вот как скажу – так и есть, – отрезал Колька. – Я тебе и старший брат, и командир. И отец тоже.

Теперь никто не возразил сотнику. Все размышляли, причем всерьез, по-настоящему. А Колька спросил повеселевшим голосом: