Ее первого крика никто не услышал – как раз взорвалась очередная цистерна.

А потом было просто не до нее. Хотя кричала она очень долго…

…Чувствуя, как переливается и размазывается в обгаженных штанах дерьмо, на бегу крестясь и шепча молитвы, Альваро Рохас бежал прочь от лагеря. Он уже поверил, что спасся – феноменальная трусость помогла ему оказаться в первых рядах бегущих, – когда его левая нога с размаху задела сторожок самодельного арбалета, установленного на тропе, по которой он несся к аэродрому, стапятилетним дедом Кузьмой – старик с двумя правнучками и еще пятью чужими детьми разного возраста скрывался в плавнях. Дед Кузьма, воевавший еще в Гражданскую – за красных – «не имел в виду ничего личного». Надо было есть, а по этой тропке нет-нет да и пробирались к свалке отбросов кабаны.

Метровая стрела с наконечником из куска ножа пробила Рохаса насквозь около пупка. Он долго ползал по тропке, нудно стонал и звал на помощь, пока не издох наконец и не отошел в лучший мир – именно туда, где его – человека, считавшего себя католиком – уже ждал слаженный, веселый, любящий свою работу коллектив.

С открытыми крышками и налаженными жаровнями…

…Томаса Обонго, который, хватаясь за сердце и постанывая, выбрался из помещения, где отдыхал, подкараулил одиннадцатилетний Тошка – мальчишка, которого Обонго неделю назад, во время «вечеринки», «для разогрева» заставил сечь младших ребят. Тонкая веревка захлестнула горло негра, он завалился назад, ощущая только, как выпучиваются глаза и вылезает язык. В этот миг ему показалось почему-то – и это было последнее, что он понял в жизни: на него напал тот бурский мальчишка, рослый крепкий паренек, которого он в далеком 1967-м усыпил хлороформом, изнасиловал, немного – тогда еще неумело, – помучил и зарыл за футбольным полем. А потом помогал искать – ведь в доме его родителей он работал садовником.

Мысль о том, что это вернулся тот мальчишка-бур, была ужасна.

Обонго хотел крикнуть, казалось бы, прочно забытое: «Простите, юнгбаас!» – и не смог.

Тошка повис на негре, упершись обеими ступнями ему в поясницу и изо всех сил натянув руками капроновый тросик. Замер, окаменел, готовый к тому, что сейчас его будут отрывать, бить, убивать.

Нет. Только гремели взрывы и кричали люди.

Тошка отпустил веревку. Посмотрел в лицо насильника. И с матом, всхлипывая, стал забивать оскаленный рот с вывалившимся толстым языком. Потом, несколько раз пнув тело задушенного, бросился прочь. И услышал плач в бараке, из которого выскочил через рухнувший угол.

Из лагеря он выбрался, таща на плечах пятилетнего Олежку и ведя за руку семилетнего Толика – своих товарищей по несчастью. Он пока не знал, что скажет им потом. Чтобы они его простили.

Но знал точно – он их не бросит…

…Маркс Шапирский спасся.

Он будет повешен через пять лет – по приговору военно-полевого суда общины еврейских беженцев в Мавритании.

«Как существо, виновное своими действиями в создании негативного образа еврейского народа в глазах остальных народов мира и объективно способствовавшее нынешнему трагическому положению этого народа».

В результате дерзкого налета русской (предположительно) диверсионной группы, использовавшей, как это было установлено опросом свидетелей, для передвижения легкомоторные летательные аппараты, нами потеряны практически все запасы горючего 2-го турецкого корпуса, большое количество продовольствия, обмундирования, боеприпасов, семь единиц броне– и три автотехники, вертолет UH-58 с экипажем… на данный момент подсчитаны погибшими 217 военнослужащих турецкой, 52 грузинской, 11 нигерийской армии, 19 контрактников частной компании «Close quarters protection association», 7 военнослужащих армии США, 25 горских ополченцев… Большинство погибших визуальному опознанию не подлежат… проводится экспертиза…

Подсчет материальных и человеческих потерь продолжается.

Потери противника неясны.

Из 512 русских детей и подростков, содержавшихся в пункте «К76», 27 найдены погибшими, 56 оставались в бараках, 54 пойманы… остальные, видимо, скрылись на территории, контролируемой абхазскими или осетинскими сепаратистами…

Из докладной записки командующему оккупационными силами Южной зоны.

Последние полчаса мы планировали – почти все время в горных ущельях. Я буквально всем телом ощущал, как тяжело Витьке – он откренивал параплан изо всех сил. Каждый рывок нашей «спарки» заставлял меня обмирать. Я старался даже не смотреть по сторонам, вверх, вниз. Зачем? Сейчас от нас почти ничего не зависело. Что-то пойдет не так – и от нас не останется даже брызг. Господи, ведь даже птица навстречу попадется, сова какая-нибудь ебан…тая, эскадрилья имени Гарри Поттера, врежется в нос изделия Гуляева – и все.

Война – это не героизм, не приключения. Война – это страх. Я понял этой сейчас. Страх, который сидит рядом с тобой. Всегда. Постоянно. И от него можно защититься лишь одним: верой во что-то большее, чем ты сам. У кого эта вера сильней – тот и победит в конце концов.

Во что ты веришь, Колька Реузов?

Верю, подумал я и потрогал карман камуфляжа. Не в бессмертие, не в славу, наверное, даже не в бога. Верю в то, что мы не можем не победить. Потому что не бывает зрято, что делаем мы. А остальное пусть решает сила, которая больше, чем я. Судьба, удача, случай. Или все-таки Бог? Мне это не важно сейчас.

Я знаю, что боюсь не того, что мы погибнем. А того, что – погибнем не долетев.

Почувствуйте разницу…

– Черноморье, – услышал я голос Витьки. – Смотри, Коль.

Впереди вспыхнуло серебро.

Я много раз был на море и узнал это свечение – ночную фосфоресценцию. Но потом – ууу-ххх! – мы свалились куда-то вниз, все вокруг стало сияющим, ясным и отчетливым, и я ощутил, как плавно сжалось от ужаса в низу живота.

«Прожектор!!! ВСЕ?!»

Но это был не прожектор. Мы летели над освещенной луной – неполной, но яркой – морской поверхностью.

– Черт, нас же видят! – сказал я в переговорник.

Витька вроде бы усмехнулся:

– Нет… Сейчас если кто и смотрит на море – в глазах одна рябь… Жутко, да?

– Да, – не стал спорить я. – Где мы?

– Смотри прямо и вправо… Видишь мыс? Там лежит «Москва». Флагман Черноморского флота. Он один успел принять бой, даже потопил американский эсминец и турецкий фрегат. Тогда группа отошла и ударила с авианосца самолетами. Три или четыре наши сбили, а потом – все…

Я знал эту историю. И не помню, что я хотел спросить. Потому что за мысом увидел на серебре черные силуэты. Казалось, они вросли в сияющую поверхность.

Мы мчались прямо туда. На них.

Это была цель.

Над морем выли сирены. Слышалось клокотанье вертолетных винтов, беспорядочная стрельба скорострелок, и мощные, иссушающе-белые, раскаленные лучи прожекторов метались в небе, временами падая вниз, раскраивая темноту. Грозное алое пламя в нескольких местах полыхало в ночи.

На мостике атомного авианосца ВМС США «Дональд Крейган» собрался весь командный состав АУГ. Большая группа офицеров замерла в затемненной рубке «острова»; их лица выражали растерянность и недоумение, поблескивали стекла поднятых личных биноклей, и алый огонь пожаров играл на золоте нашивок.

– Сар! – дежурный офицер-связист, отдав честь, вытянулся перед командиром АУГ. Старший контр-адмирал Донован Динэм, опустив бинокль, взглянул на офицера. – С эсминца «Уиггинс» сообщают – пробоина в правом борту, размеры определить не представляется возможным, крен достиг двадцати двух градусов и остановлен, но в трех помещениях продолжается пожар; убито семеро, получили ранения три человека… С крейсера «Крэнстон» сообщают – пожары на палубе в нескольких местах, выведена из строя носовая артиллерийская установка, повреждена командная рубка… погибло три человека, ранено – двенадцать… среди убитых – командир крейсера кэптэйн Мандзони…