…Мы живем тут уже три недели. Вернее, двадцать три дня. Мы – это старшие: Санька, Генок, Темыч, я и Дрын; девчонки, тоже старшие – Светик и Ленок. Ну и мелкие – Илья и одиннадцать наших, шесть девчонок, пять мальчишек. У меня есть календарик, и я очень аккуратно вычеркиваю дни. А иногда просто смотрю на календарик – на ту сторону, где фотка нашего бывшего президента на фоне Кремля и красная надпись:

ЕДИНАЯ РОССИЯ – СИЛЬНАЯ РОССИЯ!

А началось все – и кончилось – двадцать семь дней назад.

Может быть, раньше. Просто тогда я этого не понимал. Я все свои тринадцать лет живу в детдоме, сколько себя помню, и другой жизни просто не знал, даже представить себе не мог, даже по кино. Не верилось, что правда бывает так, как там показывают… Нет, лет до десяти я тоже бегал к забору «встречать маму». А потом…

У нас самый обычный детдом. Таких десятки. На окраине Тамбова. Старое здание, его вечно ремонтируют по частям. Большинство работников – придурки и воры, но совсем уж отмороженных – нет. Нет извращенцев. Два или три – действительно хотят и любят работать с детьми. Но для меня хороший взрослый – это тот, который как можно меньше ко мне лезет. Что в морду, что с любовью, все равно какой.

Воспитанники – мы то есть – тоже обычные. Тех, кто любит без дела махать кулаками и тиранить младших за просто так – мало. Трое или четверо таких, как Дрын, и они не скооперировались. Большинство просто никому не нужные девчонки и мальчишки. Нариков нету, но почти все курят, а многие выпивают, если есть что.

Учить нас почти ничему не учат – зачем? В первом-третьем классе полно неграмотных, да и дальше много. Ясно же, что мы балласт, отработанный материал. Кормежка, сколько себя помню, была так себе – не очень плохая, не очень хорошая, очень однообразная, но регулярная. Может, поэтому, да еще потому, что не было у нас таких уж зверств со стороны персонала и старшаков, никого не держали голым в подвале, не закапывали мертвых за угольником – от нас почти и не убегали. Жили себе и жили. День прошел, другой прошел, неделя сложилась, а там и месяц, а из них – год…

Вот так, в общем. Так мы жили до мая.

Потом все случилось очень быстро. Как-то сразу перестали подвозить продукты, и вообще наш детдом повис в воздухе, как говорится. У нас были знакомые «за забором», конечно, они рассказывали что-то про импичмент, про власть, про войну даже, но и сами толком не понимали, что к чему, и рассказы получались сбивчивые. А потом город начал пустеть – не стремительно, но явно. Как-то утром выяснилось, что и директор, и вообще почти все взрослые смылись. Смылись, и все. Остались только Инна Павловна, воспиталка, и наш физрук, Антон Анатольевич. Но еды почти не было, а главное – никто не понимал, что происходит. Даже взрослые. Кстати, тут выяснилось, что это довольно страшно – когда взрослые растеряны. Мы на них плевали, конечно, но как-то привыкли, что они за все отвечают…

Потом стали разбредаться воспитанники. Не убегать, а именно разбредаться, не прячась. У кого-то оставались старые завязки с беспризорниками, кто-то просто уходил куда глаза глядят. Я тоже думал уйти, но, честно сказать, испугался, когда вышел в город. Тамбов был не то чтобы пустой… нет. Какой-то… в общем, я посмотрел, как на углу грабят продуктовый магазин, как мимо проехал грузовик с несколькими вооруженными ментами – они везли семьи, – и вернулся.

Той ночью ушел Антон Анатольевич. Мелкие рассказывали, что он приехал откуда-то и привез в своем «пирожке» винтовки, снаряжение, патроны… Коробки с консервами – много – и сухими супами он оставил Инне Павловне, а сам коротко переговорил со старшими ребятами – теми, кому было уже по шестнадцать-семнадцать лет, – и шестеро из них ушли с ним, взяв оружие и прочее. Я сам не видел, так говорили младшие. А остальные старшие просто разбежались по-тихому, и все.

В общем, скоро нас осталось столько, сколько я сказал вначале. За себя скажу – мне просто страшно было уходить. За остальных – не знаю. И еще – Инна Павловна, которая как-то о нас заботилась. Может, еще и поэтому не уходили – тут был взрослый…

Света давно не было. Воды тоже, и канализация не работала. Да вообще ничего не работало, хорошо, что уже был май и ночи стояли теплые.

А потом… потом…

…Мы их увидели, когда торчали на подоконнике между этажами. Я это часто вижу во сне. Улица, ветер гоняет пакет. На той стороне – пирамидалки в свежей зелени. Стоит какой-то дед с палкой.

А посреди улицы идут люди. Много, около сотни. В военной форме – не такой, как наша, стволы оружия влево-вправо, как в кино. А между ними едут угловатые машины, не очень большие, пятнистые. С ооновскими флагами, и стволы тоже влево-вправо. Люди в машинах смотрели по сторонам. Мы с Темычем – а как раз мы сидели на подоконнике – как маленькие бросились к Инне Павловне…

…К нам пришли ближе к вечеру. Мы все сидели в одной комнате, в девчоночьей спальне на втором этаже – мы и Инна Павловна. Теперь-то я понимаю – надо было сразу уходить. Но мы от того, что происходило, как-то окаменели. Я даже не помню, что делали весь день. По-моему, просто сидели в комнате, даже молча. И все. А потом по всему пустому зданию как-то очень громко раздались шаги, голоса, оклики. Смех. Смех был самым страшным. Мы повставали и сгрудились в углу. Дрын начал икать, громко так, я сперва удивился, а потом испугался – услышат… Девчонки затолкали младших за себя и как-то неосознанно прикрыли собой, как могли – собой и руками. А этишли долго-долго, и я смотрел на дверь и думал только: ну что вы, скорее же идите, я не могу так…

И они вошли. Сперва один – вскинул оружие, но тут же его опустил и что-то сказал в коридор. Вошли еще двое. Они все были молодые, не очень высокие, смуглые. И смотрели на нас удивленно-непонимающе. На рукавах курток я увидел желто-сине-красные нашивки и вспомнил вдруг, что это флаг Колумбии. В нашем кабинете рядом с моей партой висела карта мира, а внизу – флажки разных государств. Я иногда подолгу смотрел и почти все запомнил. Это был колумбийский. Точно.

Они долго на нас смотрели. А мы на них. Или это мне показалось, что долго, от страха? Хотя не помню, чтобы я очень боялся. Я стал очень сонный и вялый, никакой прямо. Потом один вышел, что-то буркнув. Инна Павловна стала говорить по-английски – я не понимал, она говорила быстро, высоким голосом.

А потом один из солдат подошел к нам и ударил ее в живот прикладом винтовки – «М16», это даже пацаны знают, что есть такая и как она выглядит. Ударил, за вывернутую руку оттащил к кроватям, ударил еще раз – в лицо… и стал делать это.

Я сто раз видел это по видаку. Но тут не было ничего похожего. Он просто хрюкал как-то и двигался на женщине, приспустив штаны, а на ней все разорвав. Снаряжение ему мешало, я это видел. Мы все видели и все смотрели, только девчонки старались закрыть младшим глаза. Второй солдат стоял у дверей, курил и улыбался. Я слушал, как икает Дрын, как очень трудно дышит Генок и хнычет кто-то из младших. Я слушал и думал, что у меня теперь никогда в жизни не встанет. Так и думал. Только об этом.

Потом колумбиец кончил и, отойдя в угол, стал мочиться. Что-то спросил у своего приятеля, но тот помотал головой и затянулся поглубже. Тогда первый, застегнув штаны, подошел к кровати и выстрелил Инне Павловне в рот.

Никто не крикнул, хотя все мы дернулись, как будто через нашу кучку пропустили ток. А подушка на кровати стала красной, и головы у Инны Павловны больше не было.

Второй подошел к нам и потушил окурок о лоб Дрына. Тот заверещал – не закричал, а именно заверещал, и упал на колени. Мы подались в стороны. Солдат усмехнулся, взял Светика за волосы и потащил за собой.

Она закричала – страшно-страшно, пронзительно, вот так: «Ааааа!!!» Тогда закричали все, я тоже. Но первый начал стрелять – сперва в пол перед нами. Потом – в потолок (на нас посыпалась штукатурка). И мы замолчали, только Светик кричала и упиралась, а потом крикнула: «Сань-ка!» – и голос у нее стеклянно обломился.