Мороз… Он – родившийся и выросший во флоридском Орландо – никогда не мог представить себе, что может быть такой мороз. Что может быть такая страшная луна. Что может быть такое ужасное белое поле. Что все это вообще может случиться с ним!!!

– Будьте вы прокляты… будьте прокляты… – шептал он, размазывая рукавицей слезы (рукавица давно залубенела от льда, щеки и нос у него были отморожены, но он этого не замечал). Он и сам не знал, кого проклинал. Не русских, нет…

Священник говорил, что в аду вечный огонь. Но он теперь знал – знал точно! – что в аду есть только снежная равнина со смеющейся луной над ней.

Он снова упал и пополз. Пополз, утопая в снегу. Потом заставил себя встать на колени и двигался так, пока не услышал…

Под лыжами пел снег! Люди! Он обернулся и не испытал ничего, кроме радости, увидев, как по полю к нему стремительно приближаются – словно летя над снегом – два человека. Он попытался встать с колен, но не смог и просто замахал руками, сорванно крича. Это могли быть только русские. Но пусть. Пусть они – лишь бы не это кошмарное поле…

Легко бежавшие на охотничьих лыжах люди – в белых накидках, горбящихся на рюкзаках, в ушанках, с висящими поперек груди «калашами» – остановились около плачущего солдата, стоявшего в снегу на коленях.

– О, еще один, – сказал молодой парнишка, улыбаясь. – Далеко уполз… – и перекинул в руки, ловко сбросив с них повисшие на петлях рукавицы, автомат.

Его спутник – уже пожилой, усатый – наклонил ствол вниз и сказал:

– Да черт с ним. Пусть и дальше ползет.

– Пусть, – легко согласился молодой. И, бросив автомат на ремень, махнул американцу рукой: – Э, слышишь? Гоу. Гоу, гоу. Иди, куда хочешь.

Солдат что-то забормотал, протягивая к русским руки, но они уже уносились прочь на лыжах – быстрым скользящим шагом. Он попытался встать – и не смог. Хотел крикнуть – и не смог тоже…

…Он остался стоять в снегу на коленях, глядя, как сияет бесконечное поле и смеется луна, которой подмигивают звезды.

Отряд двигался на Боровое.

Впереди на рысях шла конная полусотня разведки. Бесшумными тенями скользили слева и справа от дороги группы лыжников – на буксире за снегоходами, и машины вминали в снег уже успевшие промерзнуть тела оккупантов из разгромленного вечером рамоньского гарнизона, пытавшихся укрыться в лесу. Дальше шли по дороге машины – «УАЗы» с установленными на них «Утесами», АГС и безоткатками, «Газели» с минометами и самодельными установками ПЗРК и ПТРК в кузовах, 66-е со спаренными 23-миллиметровками и счетверенными 14,5-мм КПВТ. Снайперские пары, расчеты гранатометов и «Шмелей», егеря сидели в теплых кунгах. Замыкала отряд еще одна конная полусотня.

Отряд Батяни – бригада «Вихрь» – насчитывал, по последним данным, 2237 человек. И над его штабным «Гусаром» вызывающе, как на параде, развевалось черно-желто-белое знамя с алой надписью наискось:

ВРАГАМ РОССИИ – СМЕРТЬ!

Батяня – в прошлом майор Евгений Ларионов – задумчиво смотрел в окно. Где-то в этих местах полгода назад погибла его семья. Всем он говорил – пропала без вести. Но сам понимал – погибла… И старался думать только о том, что видит и чем живет сейчас. В эту минуту.

Не появятся над колонной черные кресты штурмовиков. Не нагрянут киношно-лихие спецназовцы. Не преградит дорогу чужая бронетехника. Кончилось их время! Холодно, суки, холодно вам – и густеет смазка, и глохнут моторы, и рассыпаются гусеницы, и осекается оружие в замерзших руках, и Седой Бог снова сражается за Россию. А мы – мы выживем. Не замерзнем. Протянем. Мы – русские. В России живем. Не пропадем, только сейчас – вперед!

Отряд Батяни шел на Боровое, чтобы пробить блокаду Воронежа, установить прочную связь с гарнизоном и начать активные наступательные действия под командой генерал-лейтенанта Ромашова.

В помещении было холодно – не выше десяти-двенадцати градусов по Цельсию. Но сидящим за столом офицерам и это казалось благом – в их собственных штабах температура держалась куда ниже. Временами кто-то сдержанно кашлял или шевелился, но в целом стояла тишина – такая, что голос четырехзвездного генерала Пола Эмери, командующего миссией НАТО – ООН в Воронеже, звучал невероятно ясно и четко, хотя американец говорил негромко:

– Таким образом, мы поставлены перед фактом. Русские войска и части наемников вышли на востоке, – огонек лазерной указки метнулся к карте, туда же повернулись головы, – на правобережье Волги. На севере – подходят к Нижнему Новгороду. На юге – к Саратову. Украинско-белорусская армия взяла Люблин. Наши польские части сражаться отказываются и требуют вернуть их домой. Украинцы перебегают к русским массово. Почти все части ООН сражаются только под прицелом наших пулеметов. Не далее как вчера морские пехотинцы вынуждены были расстрелять из скорострельных пушек почти две сотни египетских солдат, намеревавшихся силой захватить транспортные самолеты…

– Сэр, это бесполезно, – сказал угрюмо бригадный генерал ВВС. – Ни для кого не секрет, что воздушного моста не существует. Аэродром у русских, и они на него принимают, что хотят. А мы, дай бог, сажаем один самолет в два-три дня. Остальные падают над лесами, в которых полно партизан с ракетами…

– Это не партизаны, – поднял голову румынский полковник. – Нам пора взглянуть правде в глаза. В блокаде не русские, в блокаде мы. В лесах вокруг нас настоящая армия – не менее восьми тысяч человек. В городе – больше двенадцати тысяч защитников. У нас людей примерно столько же, но и топлива, и боеприпасов, и снаряжения, и продуктов у них сейчас больше. И их самих больше с каждым днем. А нас меньше и меньше… Как вы думаете, господа, – румын вдруг порывисто встал, – пощадят ли нас русские, если…

– Полковник Станеску! – повысил голос Эмери.

Но румын – его лицо вдруг исказилось – громко сказал:

– Не кричите на меня, господин генерал! Лучше скажите, как дела на вашей исторической родине?! Говорят, что бои между гражданскими гвардейцами и «черными братьями» идут в двадцати пяти штатах из пятидесяти, а двадцать штатов вы не контролируете вообще! Я знаю, что вы собираетесь делать! – от ярости и волнения речь румына стала почти неразборчивой, он сбивался на родной язык и бурно жестикулировал. – Вам готовят эвакуацию, потому что солдаты нужны в Америке! А нас вы бросите здесь – чтобы мы прикрыли ваше бегство и были растерзаны русскими! Но я не хочу этого! Идите к дьяволу! Мы, румыны, не торговали детьми, женщинами и органами, не вывозили золото и документацию! И мы не хотим сдохнуть!

– Вы забываетесь! – багровея, закричал американец.

Офицеры повскакали, помещение наполнилось разноголосым злым шумом. Станеску кричал, размахивая какими-то листками:

– Вот! Их пионеры подбрасывают это на все позиции! На все, на все, только многие это скрывают! И скрывают, что солдаты это читают! – он ударил ладонью по листкам. – Вот что тут написано: «Мы победили и можем позволить себе быть гуманными. Любой боец оккупационных войск, вышедший к нам без оружия и с куском белой материи в поднятой вверх правой руке, будет взят в плен с соблюдением всех международных норм и выслан на родину, как только окончатся боевые действия!» Они это пишут, и они это выполняют! У меня сейчас тысяча восемьсот сорок семь человек под командой! Дезертируют по пять-шесть в день! И часовые не стреляют им вслед, а иногда сами уходят с беглецами! Кончится тем, что и я…

Охнув, полковник Станеску повалился на пол – между раздавшихся в стороны офицеров. Эмери с яростным лицом опускал руку с «береттой»; в зал ворвались морские пехотинцы – с примкнутыми ко взятым наперевес винтовкам штыками.

– И так с каждым! – прохрипел четырехзвездный генерал. – Слышите?! С каждым!

В безветренном и безоблачном небе нехотя вставало холодное солнце. Снег на развалинах алел, и только неподалеку, где торчали угловатой горой обломки упавшего ночью F-16, он чернел гарью.